Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [42]

, но этот закон так и не был принят[286]: перспектива исчезновения рек пугала русскую образованную публику, озабоченную вопросом охраны природы, не так сильно, как обезлесение. К лесам относились как к чему-то особенному, требующему исключительного внимания со стороны государства и образованного общества. В чем была причина такого различия? Почему отношение к рекам было более спокойным, чем к лесам? Судя по всему, реальное состояние естественных ресурсов, даже если его можно было должным образом измерить и оценить, играло вторичную роль при становлении соответствующего экологического и правового дискурса. У лесов имелся сильный защитник, выступавший от их имени: профессиональная корпорация лесоводов, взращенная в государственных школах и европейских университетах и сплоченная духом общего дела, который насаждался профессиональными журналами и ассоциациями. С другой стороны, несмотря на немалые успехи гидрологии в России середины и конца XIX века, они не сопровождались возникновением сообщества специалистов-гидрологов. В 1890–1900‐х годах различные группы гидроинженеров, заинтересованных в развитии гидроэнергетики, выдвинули идею объявить реки национальной собственностью. Однако, несмотря на идентичность задач, прагматическая риторика гидроинженеров на тему утилизации гидроэнергии отличалась от природоохранных высказываний лесоводов и их представления о природе как о национальном достоянии.

Помимо этого, интерес к природоохранным исследованиям, климатологии и биологии совпал с ростом националистических настроений[287]. Если в 1870‐х и 1880‐х годах за разработкой лесного закона и сопровождавшими ее дискуссиями стояли главным образом экономические соображения, то к 1900‐м отношение к лесам значительно изменилось и на первый план в дискуссиях вышла риторика об охране «национальных богатств» и культурных символах нации. Если прежде охрану лесов рассматривали в первую очередь с экономической и юридической точек зрения, то теперь она воспринималась как нравственная и политическая проблема. Неслучайно в 1911 году съезд лесовладельцев и лесохозяев предложил новую классификацию лесов, нуждавшихся в охране: помимо лесозащитных полос, съезд включил в их число «общественные парки» и леса, имеющие «эстетическое значение». Статус лесов как общественного блага, бесспорно, вышел за рамки чисто экономических и прагматических соображений. Важную роль в эстетизации российских лесов сыграло создание «национальных парков» в США и Европе, а также популяризация идеи «памятников природы»[288]. В результате соображения, связанные с охраной природы и исторических и архитектурных памятников, оказались переплетены друг с другом. Согласно одному из проектов об охране исторических памятников, опиравшемуся на немецкую идею охраны ландшафтов, в категорию охраняемых объектов были включены Naturdenkmäler – памятники природы[289]. Идеи о сохранении памятников природы и истории имели целый ряд пересечений. Культуре и природе угрожал общий враг: частный собственник, к тому времени утративший коннотации «социального» статуса. Если всего несколько десятилетий назад им мог быть почти исключительно дворянин и аристократ, то отныне дорога в частные собственники была открыта для крестьян и для буржуазии. Политическое и социальное противостояние выступавшей за реформы бюрократии и антиреформаторской знати, под знаком которого проходили дискуссии о лесах 1870‐х и 1880‐х годов, к началу XX века полностью утратило свой смысл.

Между тем леса продолжали исчезать: в 1888–1905 годах 23 из 50 европейских губерний лишились от 6 до 37 % своих лесных угодий[290]. Благодаря закону 1888 года годовой темп вырубки лесов снизился с 902 га в 1862–1888 годах до 440 га в 1888–1914 годах. Тем не менее в 1888–1914 годах Европейская Россия лишилась 2,5 % своих лесов[291]. Эти цифры были тем более прискорбными на фоне успехов немецкого лесоводства, служившего эталоном и для европейских, и для российских специалистов. В Германии благодаря массовым лесопосадкам площадь лесов в 1878–1913 годах увеличилась на 865 600 акров[292]. Большинство специалистов отмечало, что закон 1888 года не остановил незаконные порубки и не стал стимулом к эффективному ведению лесного хозяйства. В то же время с точки зрения землевладельцев и экономики данный закон оказался очень стесняющим[293]. Иными словами, закон не устранил противоречия между развитием промышленности и сельского хозяйства, с одной стороны, и необходимостью охраны естественных ресурсов, с другой.

Более того, избранный правительством путь к удовлетворению крестьянского земельного голода должен был неизбежно повлечь за собой дальнейшее уничтожение лесов в ряде регионов. Пахотная земля представляла собой куда более прибыльный и дефицитный ресурс, чем леса, и после принятия столыпинских законов 1906 года, стимулировавших переход земель помещиков-дворян в руки крестьян посредством Крестьянского земельного банка, землевладельцы занялись расчисткой земель с целью их продажи на рынке. Соответственно, леса могли пасть жертвой перераспределения земли и политики приватизации