Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [157]

.

Наиболее запутанным оказался вопрос государства и собственности: Ленин без разбора пользовался такими понятиями, как «общественная», «общая» и «государственная» собственность. За этой невнятной риторикой просматривалось представление о том, что земля и прочие ресурсы будут принадлежать государству, в то время как крестьяне получат право быть «держателями» земли[1259], а рабочие будут пользоваться плодами совместного труда в соответствии со своими потребностями. Ленин обосновывал государственную собственность на естественные ресурсы, прибегая как к политическим, так и к экономическим соображениям. В политическом плане, как вытекало из теории Маркса, государство должно было стать для пролетариата орудием классовой борьбы против владельцев средств производства. Однако в «Государстве и революции» Ленин указывал, что государственная собственность на средства производства не только более справедлива в социальном плане, но и более эффективна с точки зрения экономики. Старое государство оказалось не в состоянии распутать узел аграрных отношений в селе, и единственным доступным решением представлялась национализация земли государством, которая, в свою очередь, требовала социальной и политической трансформации государства. Таким образом, социалистическая революция решала не только вопрос справедливости, но и вопрос государственной эффективности. В этом смысле представления Ленина о революции напоминали претензии либералов, которые накануне февраля 1917 года единодушно критиковали неспособность слабеющего императорского правительства справиться с кризисом. Ленин продолжал ту же линию, формулируя свою критику слабости Временного правительства на языке «классовой борьбы» и обвиняя его в неспособности сделать то, что осуществили другие воюющие страны – объединить производительные силы под руководством и контролем государства[1260]. Осуждая анархистов и анархо-синдикалистов как идеологов буржуазии, Ленин подразумевал, что социалистическая революция повлечет за собой и перестройку государства. Предполагалось, что национализация средств производства узаконит и власть нового государства.

Как указывал Джордж Армстронг, Ленин «не считал огосударствление высшей формой общественной собственности, предсказывая, что государство со временем отомрет и что в высшей фазе коммунизма понятие собственности выйдет из употребления». Однако Ленин писал о «бесспорной необходимости государственной организации в переходный период», имея в виду, что национализация будет предпочтительнее других форм коллективной собственности[1261]. Успешным могло стать только сильное государство: чтобы государство было эффективным, Ленин требовал сохранить старый государственный аппарат, который выполнял «массу работы учетно-регистрационной»[1262]. Предполагалось, что государство будет расширяться и расти, охватывая уже существующие структуры и получая новые ресурсы[1263].

Эсеровская концепция «общенародной собственности», бесспорно привлекательная для крестьянских масс, но слабо обоснованная теоретически и абсолютно непрактичная, не отвечала этим представлениям о социалистическом государстве и экономике. Большевистское правительство прибегало к риторике «общей земли», положив ее в основу Декрета о земле, изданного через несколько часов после переворота 25 октября 1917 года, но вскоре отказалось от нее в пользу более надежной национализации или, выражаясь точнее, «огосударствления» земли, естественных ресурсов[1264], памятников истории и искусства и общественных пространств. Если «национализация» общих вещей, предлагавшаяся до революции экспертами-либералами, стремившимися защитить общественное достояние, допускала (и требовала) существование частной собственности и, что более важно, предполагала несобственническое отношение государства к достоянию нации, то большевистская «национализация» в теории сводилась к тотальному захвату богатств государственными учреждениями[1265]. Однако в 1917–1918 годах, когда было издано большинство декретов о «национализации», не существовало ни «нации», ни «государства» в строгом смысле слова; от их имени выступали многочисленные ведомства, занимавшиеся захватом, экспроприацией и «национализацией» собственности. Это был непрерывный процесс, начавшийся вместе с войной, – процесс уничтожения закона и власти, ликвидации собственности и все более массовых грабежей. Как отмечал Уильям Розенберг, национализация была в определенной степени неизбежна и неотвратима, хотя в риторическом плане большевики «превратили то, что было трудно или невозможно предотвратить, в экстремистскую добродетель»[1266].

Несоответствие между различными представлениями о национализации и реальной политикой борьбы с собственностью объясняет, почему многие из тех, кто выступал за национализацию до 1917 года, впоследствии перешли в оппозицию к режиму[1267]. Мы уже видели, что до революции лесоводы входили в число наиболее преданных сторонников национализации. Как указывает Брайан Боном, весной 1917 года, «когда крах царского режима расчистил путь к всеобъемлющей лесной реформе, мало кто ожидал чего-либо иного, помимо недвусмысленной национализации»