Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [159]
Советская власть нуждалась в поддержке экспертов, чтобы решить многочисленные проблемы, связанные с управлением общей собственностью. Всеохватное Советское государство напоминало гигантский, чудовищный склад[1279]: благодаря экспроприациям собственность нового государства так неимоверно разрослась, что ее реальные размеры и масштабы по большей части были никому не ведомы[1280]. Как писал Ленин в мае 1918 года: «Сегодня только слепые не видят, что мы больше нанационализировали, наконфисковали, набили и наломали, чем успели подсчитать». В тот момент Ленин проводил различие между «национализацией» как процессом захвата собственности государством и «обобществлением», предполагавшим способность учитывать и распределять[1281]. Как мы уже видели, нехватка информации о лесах, памятниках, полезных ископаемых и реках до 1917 года нередко затрудняла деприватизацию общественных ресурсов: императорское правительство не желало иметь в своей собственности вещи, масштабы и ценность которых было невозможно определить[1282]. Большевистское правительство, свободное от этих предрассудков, объявило, что первым делом следует все национализировать, а уж затем учитывать. Однако при этом неизбежно вставала проблема контроля, и государству при содействии экспертов пришлось разрабатывать новые методы учета общих вещей и управления ими.
Проблема выявления и регистрации новой государственной собственности особенно остро стояла в сфере памятников истории и искусства, имущества из национализированных императорских дворцов (превращенных в музеи), частных особняков, загородных имений русских аристократов и частных художественных коллекций. В Петрограде за первые три года национализации (1918–1921) были изъяты у владельцев и взяты под охрану пролетарского государства 302 частные художественные коллекции. С целью выявления художественных сокровищ, которые могли быть проданы или украдены в эти бурные годы, представители новых комиссий по охране памятников регулярно инспектировали аукционы, антикварные магазины и склады: обнаруженное ими составляло значительную часть 144 тыс. «предметов искусства», национализированных в Петрограде, а затем переданных в различные музеи[1283]. В Москве из 348 частных коллекций и прочих источников было реквизировано 110 тыс. «памятников». Государственные учреждения, едва ли способные в полной мере ознакомиться со своей новой собственностью, нередко обращались за помощью к бывшим владельцам и «старым» экспертам. Например, частные коллекционеры по поручению государства описывали свои бывшие галереи и коллекции, отныне находившиеся в собственности у государства, и становились их хранителями и заведующими. «Звездам» дореволюционного мира коллекционирования – И. С. Остроухову, А. В. Морозову и Д. И. Щукину – оставалось радоваться своей новой и необычной роли государственных служащих, отвечающих за хранение прежде принадлежавших им собраний[1284]. Законы о национализации художественных сокровищ дополнил запрет на вывоз памятников истории и искусства, немыслимый в царской России из‐за приверженности государства принципам частной собственности.
Сотрудничество «старых экспертов» с новыми властями помогало спасти собственность, которая стала «народной», от уничтожения. И. Э. Грабарь, А. Н. Бенуа, П. П. Муратов, В. А. Верещагин, Г. К. Лукомский, П. П. Покрышкин и многие другие активисты дореволюционного движения за сохранение памятников искусства и истории пошли на службу в новые учреждения. Создание иерархической системы административных инстанций, ответственных за охрану исторических памятников, во главе с центральным Отделом по делам музеев и охраны памятников (созданным в 1918 году и имевшим в своем штате старых специалистов, хотя возглавляла его Н. И. Троцкая) позволило воплотить в жизнь старую идею дореволюционного движения за охрану памятников, которое уже давно выступало за общенациональную координацию охранной деятельности. Национализация, помимо всех сопряженных с ней проблем и угроз, создавала и новые возможности для научных исследований. Художники, уже многие годы стремившиеся получить доступ к церковным сокровищам, в 1918 году поспешили начать «расчистку» стенных росписей в московском Андрониковом монастыре, надеясь обнаружить фрески Андрея Рублева. Следующими на очереди стояли фрески Успенского и Архангельского соборов в Кремле[1285]. Порой профессиональное любопытство и стремление изучить то, что десятилетиями запрещалось и скрывалось Церковью, брало верх над необходимостью более рациональных и уместных методов консервации и охраны[1286]. Тем не менее первые несколько лет советской власти остались в истории как период крупнейших открытий, особенно в области иконописи[1287]. В ходе изучения «глубин и подвалов» императорских дворцов на свет были извлечены исключительные находки, которые иначе погибли бы в безвестности из‐за скверно поставленного хранения. Г. К. Лукомский, возможно, проявляя чрезмерный энтузиазм, утверждал, что ценность этих находок перевешивала убытки, причиненные революцией
