Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [155]

. В теории оппоненты правительства верили в благотворность активных государственных интервенций, государственный контроль и учреждение государственных монополий, но полагали, что такие меры имеют смысл лишь при наличии «сильного государства». Призывы к «установлению сильной государственной власти» и «восстановлению [государственного] аппарата принуждения»[1241] стали общим местом в риторике промышленников и либеральных политиков. Опыт других воюющих держав позволял питать оптимистические надежды на то, что государственный контроль позволит решить проблемы военной экономики. Тем не менее мало кто верил в то, что это удастся в России. Невзирая на всеобщие мечты о «сильном государстве», оставалось неясно, где найти эту силу. На передний план снова вышел вопрос о том, кто в состоянии распоряжаться государственной властью и заняться распределением национализированных ресурсов.

Консенсус в отношении ограничения прав собственности и величины других жертв возможен лишь в том случае, если никем не оспаривается легитимность власти, а Временное правительство, работавшее в отсутствие конституции, не могло похвастаться бесспорной легитимностью. Наоборот, «резко возросшая роль слабеющего государства»[1242] стала в России дестабилизирующим фактором. Успехи мобилизации в Англии обычно приписываются умелому и организованному вмешательству государства, в то время как неспособность германского правительства мобилизовать население связывают с «сильнейшей неприязнью к государственному контролю»[1243], сыгравшей контрпродуктивную роль: из этой антиномии следует, что государственное вмешательство может быть эффективным лишь в том случае, если граждане доверяют своему правительству. В России же раскол между обществом и правительством – согласно знаменитому выражению Александра Кривошеина, между «нами и ими» – не мог не привести к провалу подобных попыток.

Российское государство не было достаточно «сильным» – то есть не обладало достаточными административными ресурсами и легитимностью – ни для национализации ресурсов, ни для того, чтобы положить конец хищениям и обеспечить охрану частной собственности. В годы войны политика правительства по отношению к частной собственности его подданных якобы опиралась на строгие принципы военного положения: такое «общественное благо», как оборона нации, оправдывало реквизицию и конфискацию промышленных предприятий. Представители Союза городов и Военно-промышленного комитета хотели, чтобы правительство включало реквизированную собственность в состав государственного долга и давало гарантии компенсации. Хотя в итоге были удовлетворены лишь немногие из этих требований, режим реквизиций в целях обеспечения военных потребностей более-менее соответствовал действовавшему российскому Гражданскому уложению. Но этого нельзя было сказать о конфискации земель, а также секвестре и конфискации (без всякой компенсации) промышленных предприятий, принадлежавших вражеским подданным и даже российским подданным германского происхождения. Автор статьи в «Новом времени», подписавшийся как «Старый юрист», указывал, что невозможно найти юридическое обоснование для принудительного отчуждения собственности «враждебных» иностранцев; такая мера могла быть объяснена только политическими причинами[1244]. После начала войны собственность иностранцев стала мишенью для непредсказуемых и по большей части бесконтрольных посягательств. Государство, поначалу не желавшее отбирать собственность у подданных вражеских государств, тем не менее откликалось на настроения публики, которую подстрекали пресса и конкуренты, стремившиеся к захвату соперничающих предприятий[1245]. Итогом стала конфискация промышленных предприятий, находившихся в собственности или под управлением иностранцев и даже российских подданных германского происхождения и нередко являвшихся столпами целых отраслей промышленности (например, выработки электроэнергии). Кроме того, правительство вынуждало немцев продавать или бросать свои имения. Хотя Временное правительство запретило экспроприацию земель, принадлежавших немецким поселенцам (крестьянам и колонистам) или заселенных ими, его попытка положить конец национализации земель, которыми владели иностранцы, как известно, была безуспешной. Эта неудача указывает на преемственность в сфере имущественной политики, проводившейся до и после октября 1917 года: как отмечал Борис Нольде, «большевистский переворот привел к распространению политики экспроприации на все земли, вне зависимости от национальности их владельцев, посредством революционного захвата земли крестьянами»[1246]. Подробно изученная Эриком Лором и Иваном Соболевым кампания против «немецкого засилья», сопровождавшаяся экспроприацией имущества граждан враждебных государств, бесспорно, покончила с идеологией «неотчуждаемой» собственности. Помимо этого, война усугубила вопрос национальной принадлежности и гражданства как условий владения собственностью[1247]. От захвата собственности лиц иной национальности оставался лишь небольшой шаг до захвата собственности классовых врагов. В этом смысле кампания против «немецкого засилья» расчистила путь к расхищению собственности в 1917–1921 годах, а проводившаяся в годы войны политика национализации естественных ресурсов и земель на оккупированных территориях предвещала дальнейшие шаги в этом направлении, предпринятые большевистским правительством