Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [153]
Военный коллективизм, рационализация государственного аппарата и временный отказ от ценностей свободной торговли и индивидуализма едва ли были бы достижимы, если бы не идеи государственного контроля, социальной справедливости, общественного блага, а также антииндивидуалистические настроения, получившие такое большое распространение в предвоенные десятилетия. Более того, важную роль при сохранении основных принципов капиталистического строя в период кризиса сыграли успехи неолиберального учения с его идеями об укрупнении государства, социальной ответственности и общественном достоянии. Как было показано в предыдущих главах, в довоенной России идея «общественного блага» пользовалась широким признанием, а эволюция либерализма в сторону более социально ориентированных вариантов носила большое сходство с европейскими тенденциями. Но при этом в стране отсутствовала связь между эволюцией общественного мнения и развитием государства. Проблема взаимного недоверия особенно обострилась после начала войны. Попытка построить «сильное» государство провалилась в России самым откровенным образом: общество не испытывало к государству такого доверия, чтобы поступиться своими скромными правами и свободами, а государство, в свою очередь, не позволило общественным организациям встать во главе процесса мобилизации[1222]. В этом месте сюжет военной мобилизации пересекается с сюжетом формирования общественного достояния: как мобилизация, так и формирование общественного достояния были невозможны без зрелого общества, способного к сплочению и сотрудничеству ради общего дела, а также без государства, способного возглавить эти процессы. Если первое условие в какой-то степени уже присутствовало в России, то второе самым трагическим образом отсутствовало.
Таким образом, в России развитие идеологии «общественного блага» не привело к возникновению «военного коллективизма» (как выразился Р. Г. Тауни, «бездоктринального» коллективизма[1223]) и единению государства и общества. Разумеется, из этого не следует, что русское общество не считало национальную оборону общим делом. По сути, патриотизм и гражданский национализм заставляли еще больше ценить идею общественных благ и «национальных» сокровищ – естественных, культурных и исторических. Война придала дополнительный импульс кампании за охрану национальных богатств. После начала войны русские историки, археологи и участники кампании по охране памятников отбыли на различные театры военных действий с целью охраны памятников истории – как на российских, так и на нероссийских территориях (Константинополь, Армения, Буковина, Галиция и пр.)[1224]. Ученые занялись изучением естественных ресурсов, пытаясь в течение нескольких месяцев решить застарелую проблему выявления, картографирования и описания скрытых российских ресурсов – «белого угля» русских рек, ветра как источника электроэнергии, лесных ресурсов, природного газа, химического сырья, руд и т. п.[1225]
Усилия ученых по «мобилизации» скрытых естественных ресурсов, разумеется, не могли моментально компенсировать нехватку ресурсов, которая, как мы знаем, в большей мере имела институциональные и политические причины. Энергия русских рек по-прежнему не использовалась вследствие неспособности промышленников и государства договориться с частными собственниками; в итоге промышленные центры всецело зависели от импортного угля, в то время как уголь Донбасса не доходил до промышленных регионов из‐за неразвитости путей сообщения – железных дорог и каналов. Кроме того, росту добычи топлива препятствовала неэффективная система прав собственности на полезные ископаемые. Дефицит топлива ощущался уже накануне войны; когда же война разразилась, петроградский район остался буквально без энергии из‐за блокады Балтийского моря, отрезавшей Петроград от британских поставщиков. Кризис усугубился после утраты Домбровского бассейна. В 1915 году дефицит вынудил правительство вплотную заняться проблемой топливного голода: в сентябре Особое совещание по топливу предложило учредить государственную монополию на торговлю углем, что в тех условиях являлось логичной и необходимой мерой. Однако представители шахтовладельцев и производителей угля выступили как против этого предложения, так и против аналогичного предложения о развитии государственных нефтепромыслов и введения монополии на торговлю нефтью. Промышленники отождествляли рост экономической мощи империи с усилением ее политической власти и отказывали ей в сотрудничестве[1226]. Русское правительство, неспособное национализировать скудные ресурсы, широко полагалось на реквизиции ad hoc[1227], в то время как другие великие державы прибегали к этой практике только как к «угрозе, потенциальной санкции, которая наделяла силой общую правительственную программу ограничений»
