Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [152]

В последнем разделе книги я прослежу траекторию этого процесса – от попыток национализации жизненно важных для военной экономики ресурсов в 1914–1917 годах до большевистской национализации 1918–1921 годов и «нормализации» режима прав собственности в 1920‐х годах. Точкой отсчета в ходе сравнительного анализа послужит опыт других воюющих держав, показывающий, что успехи мобилизации в Великобритании и Франции в известной степени были подготовлены предшествовавшим развитием сил и идей, которые повлекли за собой и рост сферы «общественного достояния». Дух коллективизма и уверенность в главенстве «общественного блага» над частными интересами, глубоко укоренившиеся в политической риторике довоенного либерализма, помогли правительствам этих стран сосредоточить в своих руках необходимые ресурсы. Германская идеология корпоративизма также способствовала относительно успешной экономической мобилизации, однако политическая мобилизация в Германии, как выразился Ричард Бессель, провалилась «самым прискорбным образом»[1210]. Ситуация в России в большей степени напоминала германскую, нежели британскую или французскую. Как мы уже видели, идея «общественного блага» пользовалась в России большой поддержкой. Однако те же факторы, которые помешали формированию в России общественной собственности, – недоверие в отношениях между государством и обществом, отсутствие консенсуса по вопросу о том, что является общественным благом, слабость государственной власти – во время войны помешали успешной мобилизации общества при помощи понятия общественного блага. Таким образом, если развитие прав собственности в довоенной России помогает объяснить провал мобилизации в 1914–1917 годах, то военный опыт проливает свет на особенности советской национализации[1211].

НЕРЕШЕННАЯ ЗАДАЧА: ВОЙНА, МОБИЛИЗАЦИЯ И НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ РЕСУРСОВ В РОССИИ

При чтении многочисленных работ, опубликованных в Европе сразу же после Первой мировой войны, поражает свойственное им неожиданное чувство ностальгии – не по ужасам, боли и несчастьям военных лет, а по уникальному опыту спонтанного гражданского единения и мобилизации ради общего дела. Э. М. Г. Ллойд, служивший в британском Военном министерстве и в Министерстве продовольствия, писал о парадоксе войны, «пробуждающей иные из лучших свойств человеческой природы», такие как патриотизм и способность к самопожертвованию. По мнению Ллойда, Первая мировая война была уникальна в этом отношении: «Впервые в истории мир получил представление о том, на что способны объединения людей в своих величайших проявлениях». «Чувство общности и коллективная ответственность» взяли верх над индивидуализмом, и этот поворот повлек за собой «моральную революцию» и громадные изменения в социальных отношениях[1212]. Все интерпретировали только что закончившуюся войну на свой лад: социалисты восторгались войной как «замечательным примером коллективных действий», с которого началось движение к социализму[1213]; левые неолибералы оценивали опыт национализации как «торжество здравого смысла и практической работы над доктриной индивидуализма»[1214]. Экономисты и управленцы из государственных структур вспоминали уникальный опыт сотрудничества деловых кругов и власти, а также появление новых моделей и новаторских приемов административной мобилизации и менеджмента[1215]. Несмотря на различия в описаниях событий войны во Франции и в Англии, в них господствовала одна общая тема: изумление тем, что в странах, известных своей приверженностью таким ценностям, как гражданские свободы, собственность и свобода торговли, стала возможной столь впечатляющая мобилизация и добровольное подчинение тоталитарной власти государства. Напротив, германский опыт мобилизации и планирования обернулся «поразительным провалом» именно потому, что составители планов, переоценив готовность людей и способность системы к жизни под давлением, вытолкнули общество «за пределы возможного»[1216] и разрушили принципиально важный баланс между принуждением и согласием[1217]. Несмотря на это, германский опыт экономического планирования, как выразился Джордж Яни, «изумлял мир до самого окончания войны» и даже после поражения продолжал вдохновлять многих «подражателей»[1218].

Разумеется, это восхищение чудесами мобилизации улетучилось очень быстро – сразу же, как только государство вернулось к размерам, которые если не соответствовали довоенным стандартам, то приближались к ним. Чаяния тех, кто видел в войне уникальную возможность избавиться от пороков индивидуалистического капитализма, шли намного дальше того, что власти разных стран могли себе позволить и были способны осуществить[1219]. Многие историки даже критиковали «медлительность, с которой власти осознавали необходимость в крупномасштабном государственном вмешательстве и координации при ведении тотальной войны»[1220]. И все же трудно отрицать сенсационное разрастание государственного аппарата – в одних странах более сильное, чем в других, но наблюдавшееся во всех воюющих державах. Государство подменило собой рынок, ограничило гражданские свободы и имущественные права, взяло на себя новые задачи в сфере государственных услуг и общественного контроля. Государственный аппарат вырос численно