Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [150]

.

Выбор примеров, доказывавших выгодность свободы (за исключением ссылки на Лермонтова), свидетельствовал о достаточно своеобразном понимании «вестернизации» представителями литературного общества. Русские либеральные и социалистические движения в значительной степени вдохновлялись Западом, в то время как русская аудитория с жадностью поглощала почти все значимые западные труды в сфере общественных наук. Большинство политиков могло поддержать либералов по вопросу конвенции, поскольку дискурс общественного просвещения, особенно при его противопоставлении прибыли, получаемой иностранцами, импонировал националистам самых разных политических оттенков. Соответственно, политические симпатии не играли определяющей роли при решении вопроса о конвенции. Большинство депутатов III Думы согласилось с аргументом Милюкова о том, что ограничение свободы перевода иностранных книг не соответствовало точке зрения «национальной пользы и общественного интереса»[1198], и Дума удалила из проекта закона об авторском праве положение о международном соглашении[1199]. Решение «узаконить литературный грабеж», как выразился по поводу думского голосования журналист и представитель Министерства торговли и промышленности Николай Нотович, «роняет в глазах цивилизованных народов престиж нашего молодого собрания народных представителей»[1200].

Милюков считал стремление России к культурному развитию важнейшей задачей, перед которой должны были отступить такие ценности, как защита частной собственности или международный престиж России. Кроме того, он понимал, что лишь такая стратегия способна обеспечить публичную поддержку со стороны российского электората. После 1905 года в России началась эпоха массовой политики, вследствие чего важную роль в формировании общественного мнения, особенно в том, что касалось таких деликатных проблем, как общественное образование и национализм, стала играть печать. Свобода перевода входила в число тех горячих газетных тем, которые всегда привлекали внимание читателей. Русская печать сохраняла заметный скептицизм в отношении «налога на просвещение», и даже мнение ведущих юристов не могло изменить ее точку зрения. Политикам и русским либералам приходилось принимать во внимание антипатию общества к конвенции, тем более что идея широкой доступности литературной продукции – как отечественной, так и зарубежной – отвечала их довольно популистской повестке дня, которая в числе прочего включала экспроприацию частных земель и национализацию естественных ресурсов.

Поразительно, что русская интеллигенция в ходе дискуссий о литературной собственности обратилась к такой прозаической и порой даже примитивной риторике. Бесконечные ссылки на Пушкина, Лермонтова и Некрасова, призванные подтвердить, что литература – общественное благо, в большинстве случаев были произвольно вырваны из контекста и подвергались спекулятивному истолкованию. При этом примеры и фрагменты, доказывающие потенциальное влияние литературных текстов на общественное сознание или долг отдельных авторов перед «культурным капиталом» нации и их зависимость от своего «окружения», были довольно избитыми, так же как и наивная уверенность в преобразующем влиянии переводных книг. Такая зацикленность на взаимодействии между писателем и обществом была тем более странной с учетом предлагавшихся новейшей русской «литературной наукой» новых работ и теорий с разъяснением психологических и эпистемологических основ художественного творчества[1201]. Аналогичным образом изображение развития русской литературы в виде линейного процесса, как накопление капитала, начавшееся с первоначального импульса, исходившего снизу, а затем постепенно двигавшееся к Пушкину и Толстому, бледнело на фоне различных исторических учений, трактовавших развитие литературной культуры в России и мире как сложный и взаимно обогащающий эволюционный процесс[1202]. По иронии судьбы аргументы, к которым прибегали русские противники литературной собственности в начале XX века, нередко дословно повторяли риторику аналогичных дебатов в постреволюционной Франции[1203]: российские защитники общественных интересов исходили из доступности Толстого или Гончарова, точно так же как их предшественники выступали за свободный доступ к Вольтеру. Эта приверженность риторике Просвещения указывает на сходство проблем, лежавших перед русскими либералами и французскими революционерами конца XVIII века: речь шла о формировании нации, объединенной общей литературной культурой. По сути, в России продолжали двигаться по пути Белинского, поставившего перед собой цель превратить литературу в общее дело – русское res publica.

Такой инструментальный подход к литературе позволяет понять отношение русских либералов к литературе: адептам общественной собственности нужно было продемонстрировать ее работоспособность с тем, чтобы доказать, что она является общественным благом наряду с памятниками, лесами и реками. Леса обеспечивают сохранность рек, реки позволяют производить электричество, памятники хранят в себе историю, литература превращает народ в граждан: все это, вместе взятое и находящееся в коллективной собственности, способствует созданию нации, обладающей самосознанием. Соответственно, в рамках этого дискурса писатель становится «общественным деятелем», а не творцом и индивидуумом; отсюда вытекала героизация литературы