Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [151]

и попытки отделить «настоящего» Пушкина от его несимпатичных двойников. А. М. Евлахов (ученик А. Веселовского и представитель так называемой психологической школы в литературоведении) приравнивал такой упор на общественную активность писателей к «экспроприации» их индивидуальности[1205]. Парадоксальным образом дискурс о литературе как об общественном благе был сопряжен с достаточно примитивным пониманием самой литературы. Русские либералы начала XX века полагали, что «высокая» литература, сделавшись массовым общедоступным продуктом, станет средством преобразования общества путем повышения его восприимчивости к идеологии либеральной интеллигенции. Это повлекло за собой практику превращения русских классиков в народных писателей, даже если при этом извращались их слова и обесценивалось реальное значение их произведений. Кампания против частной литературной собственности по сути была кампанией против читательской элиты: она началась в XIX веке и достигла кульминации при советской власти.

Мы видели, как эксперты прилагали усилия к превращению частной собственности в общественную – в первую очередь в сферах археологии, лесоводства и энергетики. В том, что касается развития литературной собственности, их роль была менее важной, но все же существенной: именно они отбирали тексты, редактировали их и предлагали аудитории. Тем не менее в конечном счете не все научные и творческие проблемы принимались во внимание. Охрана исторических памятников стала связываться с философией антииндивидуализма и в художественном плане двигалась к неоклассицизму за счет других модернистских течений в изобразительном искусстве и архитектуре. Аналогичным образом литературные критики, выступавшие за обобществление русской классической литературы, представляли собой лишь одно из множества направлений и школ. В эстетическом плане идея общественной собственности на литературу в начале XX века распространялась почти исключительно на «классическую литературу», оставляя все прочее за бортом[1206]. В результате вопрос литературной собственности оказался переплетенным с вопросами эстетики и идеологии[1207]. Подобно тому как неоклассические ландшафты, созданные архитекторами начала XX века, предшествовали сталинским архитектурным шаблонам, так и фантазии о книгах Пушкина в каждой крестьянской избе предвещали идеи советской культурной политики.

Разумеется, либеральная идея литературного общественного достояния, выдвигавшаяся русской интеллигенцией до революции, существенно отличалась от большевистской литературной политики. Русские либералы ожидали ухода государства из сферы литературы (посредством упразднения цензуры), а также ограничения прав частной собственности, которое, как выразился Милюков, восстановило бы культурную коммуникацию между писателями и массами. На воображаемой территории литературного общественного достояния роль государства сводилась к регистрации прав собственности и их судебной защите. В этом смысле такие представления находились в полном соответствии с концепцией общественной собственности, подразумевавшей не смену субъекта собственности (частные лица – государство), а, в сущности, перестройку самого института собственности – от абсолютной собственности к собственности, ограниченной обязательствами перед обществом[1208]. Понятно, что проект ограничения литературной собственности и расширения литературного общественного достояния заключал в себе неоднозначный смысл, так же как и сама идея общественной собственности: он был нацелен на устранение общественной несправедливости частной собственности, при этом неизбежно ограничивая личные права. Для его воплощения требовалось множество правил и норм; в противном случае он становился угрозой для личных свобод. Протесты писателей против вторжения в их частную жизнь и нарушения их моральных прав были следствием отсутствия норм, которые как защищали бы «собственников», так и регулировали бы общественное достояние. Подобно прочим res publica в имперском государстве, литературное общественное достояние оставалось ничейной территорией (res nullius), поскольку не имелось институтов, которые представляли бы общественность как юридическое лицо. Это еще раз подчеркивало несовместимость самой модели публичной собственности с самодержавной системой.

Эпилог

Причины эпохальных политических преобразований 1914–1921 годов[1209] отличались глубиной и многогранностью; падение старого режима и становление нового строя отнюдь не являлись следствием каких-то проблем с правами собственности. Наоборот, можно сказать, что кризис войны и революции высветил изъяны в системе прав собственности в преувеличенном виде, словно при взгляде сквозь лупу. Военные испытания обнажили те слабые места и усугубили те проблемы, которые десятки лет назад вскрылись в ходе дискуссий о реформе собственности, и большевистская политика национализации 1918–1921 годов в какой-то степени служила извращенным решением этих давних вопросов.

Первая мировая война способствовала реализации начинаний, которые годами тормозились правительством, и национализация публичных вещей заняла ключевое место в военной повестке дня. Однако ни императорское правительство, по-прежнему не желавшее отбирать частную собственность у своих подданных русской национальности, ни Временное правительство не были в состоянии быстро и успешно решить эту задачу. Национализация «общественных» ресурсов (топливо, леса, памятники истории) так и не состоялась, в то время как собственность многих частных владельцев (объявленных враждебными иностранцами) пала жертвой безудержных грабежей, которые правительство не смогло предотвратить. Таким образом, война сыграла роль пробного камня, выявив неспособность государства эффективно распоряжаться национальными ресурсами и его нежелание поступиться своим достоянием, что стало ясно уже в ходе тянувшихся десятилетиями дискуссий на тему собственности, а сейчас проявилось со всей очевидностью. Решить проблему государственной неэффективности не смогла и Февральская революция 1917 года, хотя на нее и возлагались такие надежды, особенно в кругах экспертов. И только большевистское правительство, провозгласившее сплошную национализацию ресурсов и «общих вещей», включая объекты национального наследия, поставило свое выживание в зависимость от построения гигантского бюрократического аппарата для управления государственным добром. В процессе строительства Советского государства правительство (или, точнее, выступавшие от его имени советские юристы), как и предшествовавшее ему императорское правительство, вернулось к прежним попыткам определить свой имущественный статус. В этом контексте в юридические дебаты вернулось понятие «общественной собственности». Кроме того, большевистское правительство столкнулось с проблемой проведения грани между тем, что могло оставаться «частным» (или личным), и тем, что должно принадлежать народу – то есть государству. Контуры советского «общественного достояния» в чем-то напоминали замыслы дореволюционных экспертов; впрочем, между прогрессивными мечтами и большевистским проектом имелись и принципиальные различия.