Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [149]

В этом вопросе не может быть двух мнений, – начал Лев Николаевич после небольшого молчания. – Но и тут неизбежны известные компромиссы и отклонения. Вопрос о литературном гонораре – это ведь тоже, что вопрос о гонораре врачей. Отвратительно, разумеется, что врач, имеющий возможность помочь больному, говорит ему: «Я тебе помогу, но при условии что ты мне заплатишь 3 рубля». Не менее отвратительно, когда писатель, имеющий что сказать массе, говорит ей то же самое: «Я открою тебе истину, но только в том случае если ты заплатишь мне 3 рубля». Трудно ведь представить себе что-нибудь более ненормальное. Но с другой стороны, если подумать что у этого врача или писателя может быть престарелая мать, больная жена и ребенок, которых нужно кормить одевать и поить ‹…› Вам, может быть, покажется, что в этом заключается известное противоречие, но, с моей точки зрения, тут его нет. Компромиссы и отклонения от идеала неизбежны в жизни. Важно, чтобы идеал был ясен человеку и чтоб он твердо и искренне к нему стремился. ‹…› Важно сознавать и проникнуться мыслью, что мудрость нельзя продавать, но с получением гонорара нуждающимся литератором мириться приходится[1190].

ЛИТЕРАТУРНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ И НАЦИОНАЛИЗМ

В 1890‐е годы русское общественное мнение решительно противилось идее международной литературной конвенции: представлялось, что заимствовать у Запада (и не платить за это) – одно из важнейших орудий прогресса. В качестве решающего доказательства того, что без свободного перевода иностранных произведений не обойтись, порой ссылались на судьбу «молодых» литератур многочисленных народов России: конвенция нанесет «смертельный удар» армянской, грузинской и татарской литературе, – утверждал анонимный писатель в интервью для «Новостей дня». Таким образом, свобода переводить сочинения русских авторов на языки национальных меньшинств превращалась в благосклонное покровительство русского государства: «Лишить же армян и грузин права пользоваться перлами иностранных литератур было бы воистину жестоко. Татары только что начинают создавать свою литературу; подрезать ей крылья в самом ее зародыше нетрудно, разумеется, но едва ли это желательно с какой бы то ни было точки зрения»[1191]. Защита национальных литератур, которые в иных отношениях не привлекали к себе особого внимания и не вызывали большой симпатии, стала одним из самых популярных аргументов против конвенции[1192].

Ценность частной собственности сравнивали с намного более важными благами: например, представитель Русского медицинского общества утверждал, что свобода перевода (медицинских книг) необходима для спасения человеческих жизней и что вступление в конвенцию будет несовместимо с клятвой Гиппократа[1193]. Императорская Академия наук, самый решительный и последовательный критик конвенции, выступала за свободу перевода как за предпосылку развития российской науки. Откликаясь на общие настроения по данному вопросу, комиссия, которой было поручено составление нового Гражданского уложения (та самая, которая включила в проект уложения понятие «общественная собственность» – см. главу 3), закрепив за русскими авторами десятилетнюю монополию на переводы, в то же время решила сохранить неограниченную свободу перевода книг, изданных за границей (1898)[1194].

В итоге источником перемен стала не интеллигенция, а политический нажим извне. В 1904 году Россия была вынуждена заключить невыгодное торговое соглашение с Германией, которое, наряду с прочим, обязывало обе стороны подписать конвенцию о трехлетней защите литературной и художественной собственности. Подписав это соглашение, Россия не могла не заключить аналогичных соглашений с другими странами[1195]. Министерство торговли и промышленности, заинтересованное в улучшении имиджа России в глазах ее европейских партнеров, организовало дискуссию о том, как лучше всего выполнить эти обязательства. Таким образом, вопрос состоял в том, каким путем избежать выполнения самых неприятных и обязывающих условий, подписав международную Бернскую конвенцию или заключив отдельные двусторонние соглашения? Понимая, что Российская империя «морально» обязана заключить соглашение, принципиальные противники конвенции – представители Министерства юстиции, Академии наук и Русского географического общества – предложили аккуратно определить сферы литературной деятельности таким образом, чтобы избежать применения норм литературной конвенции к наукам[1196]. Однако, чтобы подписать необходимые соглашения, Россия сперва должна была изменить свое национальное законодательство о литературной собственности таким образом, чтобы обеспечить равные условия для иностранных и для российских авторов. Так, после рассмотрения общественными организациями и Государственной думой предложенного правительством закона об авторских правах, который не содержал прямого запрета на свободный перевод иностранных книг, но позволял подписывать международные соглашения, обязывавшие Россию соблюдать зарубежные авторские права, на повестке дня снова появилась тема о свободе перевода.

Вопрос о том, выиграет ли Россия или проиграет, вступив в конвенцию, который в принципе уже был решен правительством, был снова поднят сторонниками неограниченного перевода, словно ничто, включая великодержавную политику, не могло вынудить Россию пойти против культурных интересов ее населения. Санкт-Петербургское литературное общество отвергало все аргументы за вступление в конвенцию, выдвигавшиеся в законопроекте Министерства юстиции (которые, что характерно, почти дословно повторяли письма Золя). Хорошо это или плохо, что Лермонтов, которого не сдерживали никакие конвенции, перевел стихотворение Генриха Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam» (1827), благодаря чему на свет появился его собственный шедевр «На севере диком стоит одиноко» (1841)? Неужели Карл Маркс и русское общество что-то потеряли из‐за существования трех разных переводов его «Капитала», сделанных тремя поколениями русских социалистов – Г. А. Лопатиным, П. Б. Струве и группой переводчиков, работавших вместе с А. А. Богдановым, И. И. Скворцовым-Степановым и В. А. Базаровым? Эти вопросы не требовали ответа. Ограничение свободы перевода объявлялось не менее пагубным для распространения западных идей, чем цензура. Издание «Жизни Иисуса» Эрнеста Ренана было разрешено в России лишь через сорок лет после ее выхода во Франции: если бы Россия присоединилась к конвенции в тот момент (в 1863 году) и при этом устранила бы все цензурные ограничения, судьба этой книги могла бы оказаться точно такой же