Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [147]

, и вызывало неловкость, особенно в свете растущего сближения России и Франции в начале 1890‐х годов. В то же время существенно снизился дисбаланс между литературным импортом и экспортом. Из-за отсутствия каких-либо правил, обязывавших европейских издателей публиковать русских писателей только с их разрешения[1170], многие произведения русской литературы выходили на Западе в обезображенном виде, в сокращении и под разными названиями. Точно то же происходило с сочинениями европейских писателей и ученых в России. (Эмиль Золя сетовал на то, что его роман «Разгром» через год после издания во Франции вышел в России в четырнадцати разных переводах, по большей части неприемлемого качества.) Наконец, в 1891 году защитники свободы перевода лишились одной из своих главных опор: Конгресс США принял новый закон, по которому иностранные авторы получали те же литературные права, что и отечественные[1171]. В итоге Россия осталась последним изгоем из числа крупных литературных наций.

В 1894 году Эмиль Золя – пожалуй, самый популярный французский писатель того времени в России – обратился к русской интеллигенции и издателям с призывом уважать права французских авторов[1172]. Его воззвание, получившее широкую огласку трудами его товарища по французскому сообществу gens de lettres переводчика Ильи Гальперина-Каминского, стало толчком к очередной волне дискуссий по этому вопросу в России[1173]. Ряд русских юристов высказался за вступление в конвенцию[1174], которая, как указывали Золя и Гальперин-Каминский, могла избавить Россию от наплыва скверной литературы и плохих переводов, которые тормозили развитие русской национальной литературной культуры. Более того, участие в конвенции позволило бы защищать права русских авторов в Европе. Однако в глазах широкой публики более убедительными были выступления их противников, в чьих идеях явственно ощущались левые и/или популистские нотки[1175]. Идея о том, чтобы платить за переводы книг, объявлялась по самой своей природе чуждой русской культуре. И. И. Янжул, известный экономист и статистик, подчеркивал различие подходов к авторскому праву в Западной Европе и в России. Если Золя, согласно Янжулу, отождествлял частные интересы французских авторов с общественными интересами французской нации, то в России этот силлогизм работал в обратном направлении: «То, что выгодно и удовлетворяет интересам общества или нашего народа, то должно быть хорошо или достаточно для русского писателя, издателя или собственника журнала»[1176]. Янжул обвинял сторонников международного авторского права в попытках взимать пресловутый «налог на народное образование» и утверждал, что Россия не может себе позволить участие в конвенции вследствие своего слабого культурного развития и низкого подушного дохода (по словам Янжула, самого низкого в Европе)[1177]. «Salus populi – suprema lex!» («здоровье населения – высший закон»), резюмировал он.

Ирония заключалась в том, что и сторонники конвенции, и их противники делали ставку на «salus populi», но они выбирали разные пути к достижению этой цели. Обе стороны нередко ссылались на статистку: общую цену и объемы (в страницах) литературы, ввезенной из Европы в Россию и вывезенной в Европу, долю переводных произведений в русских журналах и запросы русских читателей (и посетителей библиотек) на оригинальные и на переводные произведения. Эти данные нередко оказывались противоречивыми, так же как и делавшиеся из них выводы[1178]. Аналогичным образом обе стороны по-разному понимали русскую отсталость – как и то, носит ли она в первую очередь культурный или правовой характер. Например, Золя, освещая тему русской отсталости в своем интервью русской газете «Новости дня», рассуждал не о состоянии русской литературы (которую он называл молодой, а не отсталой), а об отношении русского правительства к европейским юридическим понятиям. Золя указывал на несоответствие между претензиями России на статус великой державы, члена клуба цивилизованных наций и покровительницы других стран, и ее желанием, чтобы к ней применяли особый подход в том, что касается литературной собственности[1179].

Золя и его русские оппоненты говорили на разных языках: он выступал с позиций правового рационализма, в то время как в глазах его русских оппонентов применение правовых норм к литературе выглядело просто неуместным. Как объясняли оппоненты Золя, его позиция обречена в России на поражение – именно потому, что он относится к литературным произведениям как к личной собственности. «Требования г. Золя представляются нам чересчур узкими и эгоистичными. Он рассуждает как частный собственник, но не как литератор и не гражданин своего народа. Основанные на столь практической почве требования никогда не находили сочувственного отклика в русской печати и общественном мнении России», – утверждалось в газете «Новости и биржевая газета»[1180]. Философ и библиотекарь Н. Ф. Федоров видел в заявлении Золя признаки грядущей «эпохи утраты смысла и цели», время «блудных сынов»: он рисовал антиутопический образ мира, расколотого на касты знающих и невежд, где знающие продают свои мысли и слова за деньги и где разорвана нить словесного и экзистенциального обмена между поколениями