Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [156]
За годы войны идея национализации получила в Европе огромную популярность. Однако, как писал в 1920 году один из наиболее рьяных сторонников этой реформы, министр британского военного правительства сэр Лео Чиоцца Мани, национализация могла принимать разные формы[1249]. Национализация ресурсов в воюющих странах предполагала, что государство «подменяет собой рынок». Но в то же время, как указывал Стивен Бродберри, оно не обязательно подменяло собой бизнес[1250]. Временное правительство имело аналогичные намерения: монополизировать (временно) распределение дефицитных товаров, не отрицая имущественных прав производителей и не подменяя их собой. Наоборот, большевистская национализация подразумевала отмену каких-либо гарантий частным собственникам со стороны государства, что стало приглашением к бесконтрольному захвату предприятий рабочими и земли крестьянами[1251]. По сути, было бы ошибкой называть «национализацией» расхищение собственности в 1917–1918 годах: «государство» или, вернее, толпа должностных лиц и учреждений, якобы представлявших новую власть, принимала участие в безграничной экспроприации имущества – и движимого, и недвижимого. В отсутствие других законных владельцев (частная собственность была запрещена) государство де-факто стало единственным возможным владельцем, главным производителем товаров и в итоге подменило собой последние остатки рынка. Как выразился Ленин несколько лет спустя, государство стало единственным капиталистом в стране[1252].
Эта «национализация» была спонтанной, незапланированной и бесконтрольной. До революции представления социалистов о собственности отличались поразительной несогласованностью и бесплановостью: одни предлагали полностью упразднить собственность, другие были готовы ограничиться «национализацией» ресурсов – то есть их присвоением государством или «огосударствлением». Идея государственной собственности, выдвигавшаяся в качестве временной меры социал-демократами, была не особо привлекательной, напоминавшей о казенной собственности императорского государства (даже Временное правительство первоначально пыталось отказаться от этого термина: провозгласив «национализацию» царских уделов, правительство называло их «государственной» собственностью, в скобках уточняя, что речь идет о «национальной» собственности[1253]). На эту нелестную параллель неоднократно указывали эсеры, и хотя Ленин утверждал, что собственность демократического государства будет принципиально отличаться от собственности императорского государства, эсеры призывали к полной национализации ресурсов – то есть к упразднению какой-либо собственности на землю, как частной, так и государственной. Кроме того, они предупреждали, что наличие государственной собственности связано с существованием «огромного бюрократического аппарата». Ленин в ответ на эти возражения обещал создать новые демократические институты, которые заменят бюрократию[1254]. Однако, как указывал Томас Ригби, «советское государство на изначальном этапе в первую очередь занималось именно тем, что создавало для себя эффективную бюрократию»[1255].
Согласно трактовке В. Н. Чернова, проект эсеров предусматривал превращение земли в «общенародное достояние»[1256]. Как ни странно, эта идея очень сильно напоминала либеральную концепцию res publica. Революционер Чернов, как и его современники-либералы, стремился разработать новый тип взаимоотношений между индивидуумом и коллективом, альтернативу как частной, так и государственной собственности, призванную оградить законные возможности каждого гражданина от подавляющей мощи государства посредством их объединения в рамках нового юридического понятия, «обще-народа»[1257]. Как «общественная собственность» либералов, так и «общенародное достояние» эсеров понимались скорее как форма управления общими вещами (землей, лесами и прочими естественными ресурсами), нежели как форма собственности. Основное сходство между идеями Чернова о будущем строе и стремлением либеральных юристов к реформе имущественных прав заключалось в намерении преобразовать систему собственности в нечто принципиально иное, в то время как проект национализации – то есть захвата собственности новым «пролетарским» государством – подразумевал лишь смену собственника. Однако попытка Чернова дистанцировать идею социализации от лексикона гражданского права оказалась безуспешной. «Социализация» земли при ее воплощении на практике оказалась практически неотличима от «национализации». Каким образом «народ» сможет выразить и реализовать свою волю в отсутствие государства? – спрашивал А. В. Пешехонов, социалист другого толка (его критические высказывания носили сходство с дореволюционными аргументами против «общественной собственности» – за пределами имперского «государства» не могло быть никакой «общественности»). «Выразить и осуществить свою волю народ может только при посредстве государства. Поэтому сказать, что власть над землею должна принадлежать народу, значит, в сущности, сказать, что она должна принадлежать государству», – писал Пешехонов
