Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [135]
Издание литературных произведений не стало главной задачей Литературного фонда[1055]: он не сумел стать представителем публики, чьи интересы нередко вступали в конфликт с интересами писателей и их наследников. Соответственно, проблема представительства публики не была решена: никто не мог выступать от имени общественности и защищать ее права. Отсутствие подобного института, представляющего публику, было особенно заметно из‐за большой продолжительности посмертного срока действия авторских прав и высокой цены объектов собственности, то есть литературных произведений. В 1887 году, когда после истечения копирайта на произведения Пушкина стало ясно, какую «дань» публика платила держателю авторских прав, нашлись энтузиасты, решившие выяснить, как обстоит дело с авторскими правами на произведения многих великих русских писателей[1056]. При этом, например, обнаружилась изрядная сомнительность прав издателя Глазунова на литературное наследие М. Ю. Лермонтова: Павел Висковатов, историк литературы, редактор и биограф Лермонтова, обвинил Глазунова в незаконном присвоении произведений поэта. Но какими бы спорными ни были права фирмы Глазунова на литературное наследие Лермонтова[1057], отнять их у нее по суду и передать публике было невозможно из‐за отсутствия юридического представителя у последней. «Наш закон не знает actio popularis, публичного иска, с которым мог бы выступить всякий римский гражданин в защиту попранного права», – отмечал редактор газеты, юрист и историк Г. А. Джаншиев[1058].
Даже в начале XX века, через сорок лет после основания Литературного фонда, у общественности по-прежнему не имелось своего институционального органа: комментируя очередной проект закона об авторском праве, член Академии наук ботаник С. И. Коржинский предлагал, чтобы после смерти автора право на его издание отходило Постоянной комиссии для пособия литераторам при Академии наук, Литературному фонду или некоему «союзу писателей». Учреждения подобного рода давали бы гарантию того, что произведения покойных авторов будут доступны общественности, в то время как их наследники будут получать доход[1059]. Таким образом, Коржинский предпринял очередную попытку институционализовать общественность – точнее, ее «верхний» слой: профсоюзы и учреждения, которые должны были распоряжаться литературной собственностью от имени общества. Понятно, что такая модель – очень похожая на ту, с которой мы встречались при разборе дискуссий о природных ресурсах (лесах и водах), – столкнулась с аналогичными возражениями. «Кто такой это „общество“, которому, по мнению академика Коржинского, принадлежат право собственности на результаты литературного творчества? До сих пор у нас в действующем законодательстве такого юридического лица нет, и можно опасаться, что ввиду этого предлагаемая конструкция не в состоянии будет создать подходящего носителя для права собственности», – писал в ответ на предложения Коржинского Л. А. Кассо (юрист, а впоследствии – ультраконсервативный министр народного просвещения)[1060]. В самом деле, в стране не существовало особых органов, которые могли бы представлять читающую публику и распоряжаться ее литературным достоянием, но, как полагали эксперты, дальнейшее развитие «общественного права» должно было неизбежно привести к возникновению таких институтов. «Все авторское право движется в сторону усиления общественного элемента. Недалеко, быть может, время, когда общество будет фактически осуществлять свои права на произведение через свои органы»[1061].
Глава 7
Частные письма и национальная литература
Одним из самых шокирующих аспектов сюжета о завещании Толстого, рассмотренного в предыдущей главе, была публичность дискуссий об интимном семейном вопросе наследования. Публика как бы приглашалась к участию в дебатах, поскольку именно ей предстояло стать «главным наследником» Толстого. Ей сразу же был предоставлен почти неограниченный доступ к частным документам, связанным с завещанием: как отмечал Уильям Никелл, публика «заявила претензии» на дневники и письма, «словно по праву принудительного отчуждения, и оказалась арбитром в семейном споре по поводу наследия Толстого»[1062].
Никелл считает это «вторжение в частную сферу» беспрецедентным[1063]. Он, безусловно, прав: Толстой представлял собой уникальный пример писателя, который добровольно обрек себя на пытку частной жизнью, лишенной приватности. Еще при жизни писателя его семейное имение Ясная Поляна превратилось в музей; каждый его шаг и слово немедленно фиксировались, получали огласку посредством телеграфа и прессы[1064]. Его смерть отслеживали, комментировали и обсуждали в газетах и на улицах. И все же, несмотря на уникальность истории с Толстым, чья жизнь проходила на глазах как его поклонников, так и недоброжелателей, вопрос о частном существовании писателя и о его возможности преграждать публике доступ к своей жизни, неопубликованным произведениям и документам был не нов. Приведенные выше слова Пушкина о «публике», считающей писателя своей собственностью, можно было трактовать по-разному; в частности, речь могла идти о необузданном любопытстве аудитории. Для Н. В. Гоголя публичность писательской профессии служила источником бесконечных страданий. Он был страшно смущен, когда в 1843 году в двух разных альманахах без его разрешения были напечатаны литографии, снятые с его портретов, и воспринял это как предательство и нарушение его «прав собственности»
