Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [114]

.

Своим поразительным сходством обе эти кампании – за охрану лесов и охрану памятников – обязаны не одной лишь общей риторике, возлагающей на нынешнее поколение ответственность за наследие предков. Оба движения прибегали почти к одному и тому же языку и приводили очень похожие подробности: лесоводы сообщали о вандализме частных собственников, вырубающих леса (Петр Жудра называл таких врагов лесов «хищниками земли»[859]), а участники движения за охрану памятников вели «хронику вандализма» в городах и сельских имениях. Еще одно сходство, разумеется, заключалось в социальных коннотациях данной критики: и гибель лесов, и гибель усадеб связывались с упадком подлинной российской аристократии – культурной элиты русского общества[860]. В начале XX века усадьбы русского дворянства были открыты заново как художественное явление (в то же время была открыта и русская иконопись): ведущие журналы по искусству публиковали многочисленные статьи об архитектуре и истории усадеб. «Усадебный» номер журнала «Старые годы», в котором была напечатана статья Николая Врангеля[861], несмотря на свою запредельную цену, заслужил официальное признание Академии художеств, а редактор был удостоен Пушкинской золотой медали[862]. Художники и архитекторы, изучавшие российское искусство имперского периода, – так же как их коллеги, занимавшиеся средневековым религиозным искусством, – устраивали поездки в губернии, чтобы фотографировать, регистрировать и описывать памятники истории и искусства, находившиеся в частном владении.

Всплеск интереса к образу жизни русских помещиков был новым явлением: прежде землевладельцев заставляли отвечать на рассылаемые правительством опросники о продуктивности их имений и цене на их землю, но вплоть до зарождения массового движения за охрану памятников в начале XX века никто не интересовался дворянскими домами и их содержимым. Тем не менее именно частная жизнь, проходившая в дворянских усадьбах, привлекала к себе пристальное внимание со стороны архитекторов и археологов. Комитет по подготовке 15‐го археологического съезда, проходившего в Новгороде, разослал помещикам Новгородской губернии опросник с просьбой сообщить о «вещественных памятниках старины». Что более существенно, комитет желал выяснить, «какие дворянские роды остались еще жить и хозяйничать в своих дворянских гнездах». Иными словами, археологов интересовали не одни только древности. В самих наследственных владельцах усадеб видели носителей исторической памяти, прилагавшихся к памятникам. Этих коренных обитателей и владельцев усадеб, которые оказались самыми лучшими хранителями материальных следов старой жизни, было совсем немного: большинство имений много раз переходило из рук в руки. Как писал составитель этого обзора И. В. Аничков, вместе с вырождением «не только отдельных семей, но и целых родов» исчезли и «вещественные памятники старины», погибая от пожаров «или от отсутствия любви к ней владельцев»[863].

Сельские усадьбы русской знати погибали, их городские резиденции превращались в вульгарные доходные дома – такую антиутопическую картину упадка рисовали ведущие художественные журналы. Рупор петербургского Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, журнал «Старые годы», был не в состоянии скрыть своей антисобственнической позиции, особенно в периодически публиковавшихся на его страницах «хрониках вандализма». По мнению искусствоведа И. Э. Грабаря, вандализм, даже по отношению к частной собственности, подлежит наказанию. «Меня могут тысячу раз называть вандалом и если я на этот счет не слишком щепетилен, то могут мое имя каждый день пускать в газетах с прибавлением всех перечисленных словечек и даже худших, – сетовал Грабарь якобы от лица богатого коллекционера. – И все же я вправе зло надсмеяться над всеми и мой Растреллиевский дом на Невском перестроить в шестиэтажный отель самой пошлой архитектуры». «Всякому ясно, что если у меня есть Рембрандт, за которого я уплатил на аукционе сто тысяч из лично моих денег, то я волен делать с ним что мне угодно. Если бы мне даже вздумалось его изрезать, то никто мне в этом отношении помешать не в силах», – продолжал он. В данном случае Грабарь имел в виду безумного князя Гагарина, который делал из картин голландских мастеров табакерки и закрыл побелкой оригинальные настенные росписи у себя во дворце. «Спасение здесь одно: закон о принудительном отчуждении в государственную собственность произведений искусства, имеющих исключительную художественную ценность и подверженных риску погибнуть», – резюмировал Грабарь[864].

Предложение Грабаря заключало в себе поразительный парадокс: участники движения за охрану памятников оплакивали упадок аристократической России – России старых Голицыных, Шереметевых или Завадовских и Зубовых, – иными словами, России Екатерины II и времен расцвета дворянства, опиравшегося главным образом на свободу собственности (то есть свободу владеть крепостными и не служить государству), которую Грабарь с его антисобственническим настроем так рьяно рвался уничтожить. Размышления Грабаря подводили к идее о том, что если XVIII век был веком дворянства, то наступающий век должен был стать веком государства – а может быть, веком экспертов, этих новых аристократов знаний, имевших понятие о том, как обходиться с ценными памятниками, и готовых от имени государства взять в свои руки контроль над судьбой художественных активов.