Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [112]

и особенно на Кавказе. В 1880‐е годы немецкие и австрийские археологи, занимавшиеся поисками альтернативных маршрутов европейской цивилизации, стали проявлять большой интерес к раскопкам на Кавказе и изучению его материальной культуры[846]. Работа Рудольфа Вирхова о кубанской культуре бронзового века (1880) была с восторгом встречена немецкими археологами, в то же время вызвав беспокойство среди русских историков и археологов. По стране быстро разошлись известия об экспедициях, якобы затеянных «с целью снабжения заграничных музеев кавказскими древностями»[847], и о вывозе бронзовых и золотых предметов в Берлин и Вену. В ответ на требования графини П. С. Уваровой и прочих археологов запретить работу зарубежных археологов в России правительство предписало местным властям следить за тем, чтобы все раскопки на казенных землях проводились только при наличии официального разрешения. Впрочем, это распоряжение не могло помешать иностранцам вести раскопки на частных землях. В то же время, как указывал глава Императорской Археологической комиссии А. А. Бобринский, запрещать немецким археологам изучать древности Кавказа было бы «недостойно» и несправедливо: немецкие ученые первыми занялись исследованием истории этого региона и по сути открыли древний Кавказ для русских[848].

Что касается правительства, в его глазах запрет на вывоз древностей был неприемлем как с политической, так и с юридической точки зрения: он предполагал бы серьезное ограничение прав собственности. По этой причине проект закона об охране культурных ценностей, разработанный специальной комиссией Министерства внутренних дел (1909–1911), претерпел неоднократные исправления[849]. Государственная дума заменила статью, разрешающую вывоз произведений искусства и древностей лишь при наличии официального разрешения, удостоверяющего, что правительство не заинтересовано в их покупке, ни к чему не обязывающей рекомендацией, адресованной Комитету по охране, чтобы тот изыскал способы предотвратить экспорт памятников. Как объяснялось в думском докладе, ограничение прав частной собственности не положит конец контрабанде, а лишь отобьет охоту к частному коллекционированию и потому не будет способствовать охране памятников[850].

Это замечание, высказанное в Думе, указывает на все ту же дилемму частной собственности: она символизирует свободу, независимость, инициативу и в то же время влечет за собой опасность произвола. Частные коллекционеры стали лидерами в некоторых сферах коллекционирования произведений искусства (в первую очередь это касалось современного русского и западного искусства), и потому их трудами возрастали коллективные художественные активы нации; коллекционеры сделали намного больше, чем императорские музеи, для популяризации искусства; их стараниями оно стало публичным и доступным для широких слоев. В то же время неограниченное право избавляться от собственности, имеющей художественную ценность, и неспособность государства как-то контролировать его порой приводили к преднамеренному или непреднамеренному уничтожению произведений искусства. Коллекционеры, несмотря на свою страсть и увлеченность, не всегда соблюдали оптимальные стандарты хранения своих собраний. Так, Деларов был известен тем, что содержал свои картины в самых неподходящих местах – в кухне, коридорах, детских комнатах и даже в уборных[851]; Анри (Андрей Афанасьевич) Брокар, владелец первой российской фабрики косметики в Москве, любил подправлять картины из своей коллекции. Как вспоминал А. П. Бахрушин, у незадачливого любителя имелись собственные «реставраторы» (двое из которых жили прямо у него), один из которых закрасил собаку на картине С. И. Грибкова и увеличил грудь женщины на другой картине[852]. Знаменитый собиратель французского современного искусства С. И. Щукин закрасил гениталии флейтиста на полотне Анри Матисса «Музыка», желая уберечь невинность двух девочек, живших у него в доме, – к счастью, повреждения оказались небольшими[853].

В любопытстве землевладельцев, раскапывавших курганы у себя в имениях, не было ничего противозаконного; никто не мог возражать и против того, чтобы картины, находящиеся в частном владении, резали на куски. Нападки участников движения за охрану культурного наследия, следивших за судьбой частных коллекций, вынужденно ограничивались нравственным осуждением и критикой. Выступления против произвола частных коллекционеров обещали еще меньше успеха, чем борьба с неуступчивостью церковных властей. В конце концов, хотя церковь и теряла свой авторитет в глазах людей, но по определению представляла собой общественный институт. Кроме того, собственнический статус церкви оставался весьма неопределенным. С другой стороны, предъявление частным коллекционерам требований отдать свои сокровища общественности могло выглядеть как невозможным с юридической точки зрения, так и несправедливым с точки зрения этики. Тем не менее дух антииндивидуализма добавлял определенный моральный вес притязаниям участников движения за охрану памятников, при том что кампания за охрану частных лесов как будто бы делала законными попытки охраны российских культурных активов, находившихся в частном владении. В конечном счете в ходе дискуссий об охране исторических памятников, так же как и в сфере естественных ресурсов, укрепилось представление о частной собственности как по сути своей ограниченной определенными обязательствами.