И вянут розы в зной январский - [92]

Потом они оставили позади темное жерло шахты, поднялись пешком еще на один этаж – так паломник проползает на коленях последний участок своего пути; Джеффри звякнул ключами, провел их через комнату куда-то дальше, и вдруг во всю стену, от пола до потолка, им открылось небо – то высокое, неприрученное небо, которое одним лишь птицам подвластно. Делия ахнула и, в сущности, сделала это за двоих.

– Признайся, – сказала Ванесса, стараясь не выдать волнения, – это ведь безумно дорого?

– В жертву прими, о Афина, мою золотую телицу, – торжественно раздалось в громадной и гулкой, как бальный зал, комнате.

Она сглотнула комок, подумала растроганно: «Он помнит», а вслух сказала:

– Ты плут и разбойник.

Ей, однако же, с самого начала было понятно, что никакая это не телица, а плохо замаскированный троянский конь, и принять его – значило обречь себя на гнев и насмешки подруг. «Ты что, не понимаешь, что он купил тебя? – негодовала Фрэнки, узнав о студии. – Заточил в башне, чтоб не сбежала». Но она, заточенная, впервые за долгое время вздохнула свободно, и даже фабричный дым не был ей помехой. Где еще чувствовать себя богом-творцом, как не здесь, на одиннадцатом этаже небоскреба? Она забыла о времени, о еде, о глупом придуманном распорядке и писала три дня напролет: пустые рассветные аллеи в парке Фицрой, белых чаек на кофейных волнах. А ночью, когда в доме стихали звонки и стрекот печатных машинок, подолгу сидела в мастерской, не гася света, куталась в шаль и думала о том, что ее мансардное окно в тридцать пять футов длиною кому-то кажется сейчас маяком.

Ванесса повернулась к мольберту. Окинула набросок свежим взглядом – неправильно, все неправильно! – сняла лист и начала заново, чувствуя, как холодит спину незримое учительское присутствие. Беда в том, что ей хочется слишком многого. Как человек, намолчавшийся в одиночестве, начинает захлебываться словами, стремясь высказать сразу все, так и она теперь спешила и путалась. Надо все делать иначе. Сперва лепить форму, объем; думать о том, что пока это всего лишь яблоко, зеленое, твердое, с крутыми глянцевитыми боками. Остальное сделает фон, скупой, намеренно нейтральный: кусок белой стены, кремовая драпировка на стуле и лишь сбоку, для баланса, соломенное полукружье спинки.

Она отступила на шаг, и пальцы, сжимавшие пастельный мелок, сразу ослабли. Ужасно. Здесь пусто, там пусто, и опять слишком много света.

Бросив мелок в коробку, она обтерла руки, глянула в окно, на полосатую башенку вокзала (половина четвертого), и принялась разжигать примус. Есть по-прежнему не хотелось, но в глубине головы, за левым глазом, уже зародился жгучий, пульсирующий сгусток боли. Она ссыпала в джезву намолотый утром кофе и едва успела залить его водой, как на пороге появилась Делия. Воскликнула: «Кофе! Как хорошо», – и пошла по мастерской, нетерпеливо стягивая перчатки – оживленная, пахнущая дождем.

– Ну, рассказывай же, – Ванесса присела на табуретку возле примуса. – Трудно было?

– Ой, я так боялась, что ничего не запомню! Столько проводов… А делать все надо быстро, ведь пока соединяешь одного клиента, другие ждут. Слава Богу, начальница не очень строгая: все понятно объясняет и не кричит, если ошибаешься. Я так старалась… Понимаешь, – добавила она, разделавшись наконец с пуговицами на своем пальто, – я должна их убедить, что подхожу им. Тогда я смогу зарабатывать, и мы уж точно не пропадем.

– Ты справишься.

– Надеюсь… А ты – когда тебе в следующий раз работать?

– Завтра, – сказала Ванесса. Краем глаза она следила за бурой пенкой, которая уже набухала по краям радужными пузырьками.

– Вот и хорошо. Я утром оставлю тебе бутерброд, только ты, пожалуйста, съешь его.

Так трогательно звучала в ее устах эта напускная строгость, что невозможно было сдержать улыбки. По счастью, заботливость Делии никогда не превращалась в навязчивость. С ней было легко – пожалуй, легче, чем с кем бы то ни было.

Они уселись возле мансардного окна и пили кофе, глядя, как стелется пароходный дым над серой водой в доках. Отсюда, сверху, город казался чужим: попрятались кружева и завитушки, заострились черты – невольно приходили на ум журнальные офорты с видами Нью-Йорка. Костлявые башни, будто остовы на пепелище. В такие моменты она почти готова была согласиться с теми, кто ратовал за пленэр, за буш, за здоровое отшельничество. Морской берег, эвкалиптовые заросли – только они по-настоящему и достойны кисти. В них – сама суть. Но как же, мысленно возражала она, ведь есть и другое. Есть таинственная, как сон, «Старая конюшня»[42]. Есть «Аллегро кон брио» – картина, великая уже тем, что пробудила в ней желание стать художником. Она и прежде любила рисовать, пленившись раз и навсегда волшебным чувством линии в руке, но осознанным, взрослым это желание стало в тот день, когда она переступила порог мастерской на Коллинз-стрит. Все там было диковинно, по-сказочному пёстро: павлиньи перья, бумажные фонарики, и всюду шелка – богатые, яркие, страшно было даже думать прикоснуться к ним. Она приготовилась к чуду – и чудо не замедлило явиться. С небольшого прямоугольного холста дохнуло полуденным жаром и чем-то еще, нестерпимо родным, много раз виденным; и неважно, что она не застала эту улицу такой. В том-то и дело, что картина была не о Бурк-стрит, а о Мельбурне вообще – о том Мельбурне, где она родилась и прожила восемнадцать счастливых лет. О ней самой. Этот художник (она даже не рассмотрела его толком, в первый же миг захваченная остальным) непостижимым образом сумел выразить те ее чувства, которые она сама плохо осознавала.