И вянут розы в зной январский - [112]

Обида все еще жгла изнутри, но не было сил протестовать; а может, ей просто хотелось, чтобы эти чуткие руки подольше задержались на ее щеках; и – да – чтобы опустились потом к шее, стянутой тугим воротничком блузки. Затеплился воздух около губ; язычок пламени, нежный и трепетный, коснулся ее, и она вспыхнула, и пошла плавиться, как свеча. Стало шатко, непрочно: встанешь на ноги – подломишься; и в то же время – надежно, как никогда прежде. Руки Джеффри заключали ее в магический круг; весь он был бархатный, гибкий, ловкий, и она теряла голову – ту самую голову, которой встряхивала решительно, когда была Адрианой. Теперь Адриана истекала кровью – а может, это она сама истекала, сочилась, слабея с каждой минутой? Ах, не все ли равно, если это так сладко – умирать.

Он сказал шепотом: «Пойдем наверх», и угасающее сознание безошибочно подсказало ей, что значит «наверх». Там погибнет сейчас ее доброе имя; но зачем ей теперь те, прежние имена?

«Я падаю», – думала Делия, но чувствовала, что взлетает.

39. «Вейр и сыновья»

Утренний свет косо падал в окно, и сразу бросалось в глаза, какое оно пыльное, позаброшенное. Где-то ворковали горлицы. Часы на почтамте пробили три четверти, а следом заскулил трамвай, круто разворачиваясь перед лестницей Парламента. Слышно было, как он выходит на прямую и визжит тормозами, спускаясь с холмистой улицы. У самого перекрестка ударил колокол – стоп, а затем еще дважды – вперед, и Делия, вздрогнув, проснулась.

– Это трамвай, – шепотом сказал Джеффри.

Под простыней были видны изгибы ее тела, и он снова подумал: как хорошо, что сейчас лето, и ни зябкая синева, ни мурашки не испортят этой чистой гладкой кожи. Делия опасливо пошевелилась, переворачиваясь на бок; лицо ее стало сосредоточенным, словно она прислушивалась к чему-то. Джеффри вспомнил, как вчера она испугалась – еще в начале, когда можно было все остановить; как из ее сбивчивой речи он узнал про какую-то книжку, где описывались брачные церемонии у дикарей. Она говорила об этом каменном ноже с таким страхом, что у него духу не хватило обратить все в шутку и разуверить ее в необходимости ножа. Все-таки неправильно, что женщины читают такие книги; что волосы у них пахнут сигаретным дымом, а в голове бродят идеи о всеобщем равенстве.

– Который час? – спросила Делия.

Он окинул взглядом комнату – жилет висел на стуле, но вставать было лень.

– Скоро услышим.

В ее глазах мелькнула тень беспокойства. Джеффри приподнялся на локте и, склонившись над ней, отвел в сторону длинную волнистую прядь, закрывающую ухо. Тронул маленькую нежную мочку.

– Почему ты не носишь сережек?

– Не знаю, – удивленно ответила она, будто впервые задумалась об этом. – Меня вообще-то не вывозили толком, не стремились наряжать, украшать… У Агаты тоже уши не проколоты.

– Это еще не поздно исправить, – с улыбкой сказал он. – Будет красиво.

Издалека докатился перезвон колокольного вступления; разом умолкнув, они обратили лица в сторону окна и считали беззвучно, одними губами.

– Семь, – прошептала Делия. Чуть заметно вздохнула, приподнялась с подушки и огляделась, словно искала что-то. – Значит, это была ваша детская?

– Да, – сказал Джеффри и просунул руку ей под голову. – Мы были здесь очень счастливы, даже в самые черные времена. Когда не было денег на развлечения, мы сами устраивали театр и все такое. Мама как-то сделала нам барометр из бутылки. Видела такие когда-нибудь? Бутылка в полпинты, стеклянная банка и вода, подкрашенная чернилами. А еще мы много проказничали. Там, внизу – задний двор, и мы однажды поспорили, сможет ли Боб спрыгнуть отсюда на крышу мастерской, – он засмеялся. – Расшибся, конечно, но на нем всегда заживало, как на собаке.

С ней было легко – теперь, когда она оттаяла и снова сделалась по-детски простодушной, не теряя при этом неожиданной, восхитительной женственности, которой, кажется, сама не сознавала.

– А когда у тебя день рождения? – внезапно спросила она.

– В августе, на вулканалии.

Он рассказал ей про бога-кузнеца, но Делии, судя по всему, было интересней расспрашивать о нем самом.

– А ты помнишь свое совершеннолетие?

– Конечно, – с охотой отозвался Джеффри. – В тот день я получил самый лучший подарок в своей жизни.

– И что это было?

– Буква, – произнес он мечтательно. – Одна новая буква на конце нашей вывески[46]. Хотя тебе, наверное, трудно представить, что это для меня значило.

– Мне кажется, я могу… А вы как-то отмечали этот день? Собирались всей семьей?

– Ну, не то чтобы всей, – ответил он уклончиво, не желая упоминать о трауре. – Брата не было, его как раз отправили учиться в Европу…

– А тебе не хотелось тоже уехать туда?

– Лучше быть первым здесь, чем последним в Лондоне, – коротко сказал Джеффри и, чтобы переменить тему, добавил: – А когда твой день рождения?

– Послезавтра. Совершеннолетие…

– Так это же здорово! К чему грустить?

Она заворочалась и уткнулась носом ему в предплечье.

– Не знаю… Все так сложно. Я бы хотела в этот день быть со всеми: и с друзьями, и с Агатой, и с тобой… И родных хотела бы увидеть. Но…

Продолжать не имело смысла, и они оба знали об этом. Стало тихо. Солнце поднималось все выше; надо было, пожалуй, вставать. Джеффри сказал: «Скоро мастерская откроется», и Делия послушно села на кровати, придерживая простыню рукой.