Hvalfanger / Китобой - [5]

— И как греться хочешь? — сам себя веселя, даже забывая о злости, интересуется Сигмундур. В холодные зимние вечера, говорят, люди часто теряют рассудок.

— Просто, — видимо, прикусив язык, отчего морщится, Берислава ковыляет к его постели. Хватается за стены, спотыкается, но идет. Бежит даже. Воплощает в жизнь его предположение.

Точно дуреет — она пытается забраться к нему под одеяло и, желательно, поближе к телу.

— Я прихлопываю мышей одним пальцем, — сквозь зубы, опалив девчонку взглядом, предупреждает китобой, — только посмей.

Но ей, отчаянной, плевать.

— Я отсосу вам, если согреете, — без лишних раздумий, покорно докладывает она, протягивая выбеленные руки к нему, теплому, с плохо измеримой надеждой.

Стонет.

* * *

Он полулежит на постели, опираясь локтями о старые потертые простыни, и смотрит на нее.

Такой необхватный, страшный, злобный… притягивает. Теплотой. Она ваттами, ничуть не скрытая, от него лучится. Царапает кожу, дерет горло, вызывает едва ли не наркотическую зависимость.

У Бериславы сводит скулы и побаливает в груди от одной лишь мысли, каково будет, если прижмет к горячему телу (а он спит всего лишь в боксерах!), крепко обняв этими каменными руками. Цветные фантазии, разрывающие сознание, слишком сильны, дабы им противостоять.

— Глупая шутка, — тем временем, мрачно докладывает великан.

— Я не шучу.

— Тогда у меня дурное чувство юмора, — приметливый темный взгляд, будто проверяя, проходится по Бериславе с ног до головы, — тебе сколько?

— Это не важно…

— В принципе — да, — милостиво кивает мужчина, — и все же? Не скажешь — не пущу.

Он укрыт толстым шерстяным одеялом, небольшим покрывалом на пуху и… шкурой? Это точно шкура. Не тулуп, не шуба… просто выделанная, высушенная шкура. Судя по всему, медвежья.

Берислава прикусывает губу.

— Двадцать один.

— Лжешь, — ему даже думать не приходится, она видит. Закатывает глаза, намеренно отодвигая от нее край одеяла и, ничуть не жалясь на сконфуженный, замерзший вид, удобно устраивается на подушке.

А ветер завывает. А пурга за окном метет. А холод калеными железными копьями, вгрызаясь в кожу, рвет на части плоть. Бериславе кажется, что у нее покрываются инеем даже ресницы. Как, как этот великан может лежать здесь почти обнаженным?! Как он вообще может лежать?..

— Восемнадцать, — на выдохе, сдавленно сглотнув, все же признается девушка, — у меня был день рождения три месяца назад.

Недоверчивый, мужчина не принимает ответ слишком быстро. Он все еще смотрит на нее, все еще внимателен и даже немного зол, но основная пелена ярости спадает, оставляя глаза из аспидных скорее иссиня-черными. Стихает этот недобрый огонь.

— А сосешь хорошо?

Задохнувшись от дуновения острого, как лезвие, холода, девушка отрывисто кивает.

— Сегодня — как никогда…

* * *

Она прижимается к нему, как умеют прижиматься друг к другу в холода лишь животные. Отчаянно, по-звериному быстро, без проблеска сомнений.

Со своей поврежденной ногой, послав ее к чертям, забирается на давно не стиранную постель, под навес из одеял, с едва слышным постаныванием подползая к его груди. Девчонку не заботит ни ее внешний вид с широким неровным рубцом посередине, ни поросль жестких волос. Лицом она, наоборот, зарывается в них. Морщится, да так сильно, что Сигмундур чувствует ее черты кожей.

Она ледяная. Не просто холодная, не просто замерзшая, а именно ледяная. Хорошо, если еще кровь циркулирует при такой температуре. Где, когда сумела так окоченеть? Укрытая! У растопленного камина!

Сигмундуру становится немного стыдно, что не подпускал ее раньше, измываясь. Он даже переступает через себя и кладет одну из ладоней не на одеяло, как вторую, а под него, на спину своей гостьи. Она хныкает, прижавшись к ней крепче, и неровно дышит. Игнорирует и разъедающий запах апельсинового шампуня, и кроваво-китовую отдушку. Первая из женщин, вроде бы не относящихся к проституткам.

Но со сделанными выводами, жалость отпускает Сигмундура, удаляясь восвояси вместе с глупым чувством вины. В конце концов, девчонка ему никто и он и так оказывает ей большую честь, приведя к себе. Бежала на корабельную базу — там надо было и оставить. Грелась бы в душе.

— Не реветь, — строго велит китобой, услышав первый, хоть и задушенный, всхлип. Она содрогается, как в лихорадке, впитывая в себя тепло. Цепляется за него, стараясь забрать побольше.

— Это от холода…

Берислава до треска сжимает зубы.

— Хоть от чего. Грейся молча, — Сигмундур выключает свет, накинув все одеяла и тряпки поближе к шее.

Ситуация, несомненно, кажется китобою странной. Прежде всего потому, что никто на его памяти так не мерз, как это тощее зеленоглазое создание, успевшее не только подсмотреть за его мастурбацией в замочную скважину, но еще и пообещать похожий результат в тандеме с собственным ртом. К ней страшно прикасаться — кожа белая и тонкая, как яичная скорлупа, того и гляди разорвется вместе с костями.

Сигмундуру как-то неуютно. Одному лежать удобнее и проще. Не зря он выгонял Ингрид на диван.

Китобой, чей сон, похоже, безвозвратно утерян, в раздумьях. Об этом дне. Об этом вечере. О встрече с этой «почти» русской, что дрожит уже от одного вида снежинок, не успев их даже почувствовать. Спасибо, что забирается к нему не в сапогах — куртку так и не сняла.