Моя предыдущая книга называлась «Асфальт в горошек». Летом жара была такая, что асфальт становился мягким и каблуки-шпильки в него проваливались, так что вся поверхность украшалась ямками.
Но если в первой книге старый Ташкент, то здесь все смешалось. Старое и новое. В этой книге наш родной город отдаляется, уходит в тень. Уже навсегда.
Пока мы еще живы — жива память.
Живых осталось немного.
Память уходит.
Хоть в этих книгах останется.
Вчера мне прислали эти фотографии. Два верхних угловых окна — моя квартира.
Нет, я знала. Мне сказала одна добрая женщина, что все кончено. Все равно, как удар в лицо. Кулаком и с размаха. Пока отошла от шока, пока отплакалась…
Теперь мы все бездомные. Много раньше я потеряла родину. Не в семидесятом. Тогда родина на всех была одна. Я очень скучала по родному городу. Но могла ездить туда каждый год. Я и ездила. Потом настали недобрые времена. Все уехавшие, и поверьте, все уехавшие против воли, в силу гнусных обстоятельств разом лишились родины. Вряд ли кто-то с этим смирился. Как не смирились с жестокими переменами в родном городе. Мой друг Юлий Гертман как-то назвал место бывшего Сквера геопатогенной зоной. Удивительно точное выражение. Некоторые ташкентские друзья меня упрекают: мол, давно пора смириться с убийством Сквера. Да и с убийством исторического центра тоже.
Вы смирились бы с убийством близкого человека? Для меня разницы нет. Убили сердце Ташкента, убили историю Ташкента. Теперь убили мой дом. Я бездомная. Иван, родства не помнящий. Сейчас мне скажут, что какая же я бездомная, если живу под крышей.
А на это я вам отвечу: все бывшие, но еще живые жильцы того дома либо там родились, либо жили с раннего детства. Тот дом был нашим общим, тот дом был нашим общим родным. Там мы играли в наши первые игры. Там мы ссорились и мирились. Там мальчишки пели песню про Ованеса, который разгуливал с ножом. Там, уже позже, Сережа Макаров не расставался с фотоаппаратом, щелкал и щелкал. Иногда я его фото выкладываю.
Такого дома не было во всем Ташкенте. Уверяю вас. Потому что ни у одного дома не было двух дворов и монументального забора.
Изначально дом не был жилым. В нем располагалась горная инспекция. Почему его отдали под квартиры работникам треста «Средазуголь»? Не знаю. Но в квартирах не было прихожих и кухонь, а под всем домом шел разделенный на отсеки подвал-бомбоубежище. Там хозяйки хранили банки с соленьями-вареньями и картошку на зиму, а я точно помню, что на железной двери был мелом нарисован скелет, которого я совсем маленькой ужасно боялась. Дом, в котором задний двор выходил на большую улицу. Нелепо? Но так и было. В этот задний двор никогда не заглядывало солнце, и поэтому мне он казался таинственным и сказочным. В нем можно было найти удивительные вещи вроде тонких деревянных мотыльков, которые потом оказывались остатками только что заточенного карандаша, самих карандашей, камешков странной формы, каких-то железок… У забора, солидных кирпичных столбов с пирамидками наверху, перемежавшихся деревянными остроконечными планками, росли кусты маклюр и высокие акации. Я завидовала тем жильцам, у которых были вторые балконы, смотревшие на этот двор. У нас второго балкона не было. Только два угловых окна и балкон, выходивший одновременно во внутренний двор и на Кренкеля. Тогда этот двор не походил на грязную помойку. Тогда жильцы не отгораживались друг от друга высокими заборами. Тогда вместо заборов были низенькие палисадники с вечно распахнутыми калитками, и эти палисадники едва не валились под напором густейших кустов живой изгороди, которая цвела по весне скромными белыми кисточками. Тогда каждую весну мама спускала вниз отрезки шпагата, которые закрепляла под потолком балкона, а тетя Фрося навивала на них отростки хмеля. Больше я никогда не видела хмеля в природе, но помню, что если неосторожно задеть листья, получишь саднящую царапину. Зато нам никакое солнце не грозило. В хмель по ночам прилетали бронзовики, а я сажала их в спичечный коробок. Тетя Фрося посадила еще и матиолу, неброский фиолетовый цветок с удивительным ароматом. У них с соседкой на двоих был один палисадник. Потом соседка посадила на своей половине белые шпалерные розы необыкновенной красоты, а тетя Фрося по узбекскому обычаю подняла вверх виноградную лозу «дамские пальчики», и получилась беседка. У нее и гранатовое деревце раньше росло, но погибло.
А у Могилевских (в этой квартире сменилось несколько жильцов) рос огромный куст дурмана с белыми цветами. И вишня. Потом куст тоже погиб. В палисаднике Людмилы Яновны росли необыкновенное дерево кёльрейтерия с кистями ярко-желтых цветов, потом из ее семян мы делали бусы, и топинамбур с желтыми, похожими на ромашку цветами. Такое же дерево росло в конце двора. А в самом дворе росли два серебристых дуба. Один засох, второй долго радовал глаз. Ковер из ночной красавицы, распускавшейся по ночам и увядавшей утром. Живую изгородь увивали разноцветные ипомеи, всюду росла касторка, розовела березка-вьюнок, цвели неприхотливые ирисы и оранжевые лилейники. Цветы моего детства.
