Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Предоставляю вниманию читателя записки некоего молодого человека по имени Никита Ильин. Содержание этих записок показалось мне необычайно существенным. В этом романе о праведном юноше спрятана история посвящения души. История обретения и потери святого сознания.

Предлагаю читателю ознакомиться с этими записками, ничего определенного ему не обещая, но как бы приглашая проделать эксперимент над своим внутренним чувством интереса к другому человеку, во всем от меня самого отличному, но в чем-то, быть может, — как это ни покажется мне же самому странным — подобному мне! Иногда свежие строки дневника самоубийцы притягивают неудержимо, как магнит притягивает железные опилки. Что это? Сила искусства? Сила жизни? Сила человеческого характера, выявленная в совершённом действии, ошеломляющем в своей простоте и безумстве?

Выражаю благодарность своей коллеге Ладе Ивановой за составление преуведомлений для каждой из двадцати глав, на которые мы решились разделить непрерывный поток авторского текста.

Областной призывной пункт. Играет духовой оркестрик, усталые командиры равнодушными голосами муштруют неотесанных призывников. Вот-вот должен приехать САМ! Да, вот и он! Вот он! Вот…

С трибуны взволнованный подполковник машет оркестрику, чтоб замолкли, те, не замечая, дуют свое. Особенно старается дребезжащий дед-трубач. Вот уж умолкла труба, отбомбил барабан. Наконец одолели и деда. Труба оборвалась всеобщей ржой, генерал встречен достойно!

Нашего прапора фамилия — Удод…

Сегодня 25.05.1980.

— Люди уже по-летнему ходят в босоножках, в туфельках, а тут эти сапоги чистить по четыре раза на день…

30.05.80.

А мои сапоги уже отскрипели свое. Полторы недели они подпискивали, недовольные буквально каждым шагом моим, утихли теперь, смирились. Как птички чистят оперение свое, как животные раны зализывают — так и мы. Вчера работали на огородах: копали, пилили, выламывали ломом из старой дачи столбы — огораживали офицерью личные участки.

На крыше дачи — куколка, игрушка, голенькая. Сержант сапогом скинул ее, прыганул за ней. Ломом в живот с размаху, потом в голову… Всадил, выдернул. Разодранный «орущий» рот и неподдельная, «детская» радость парня.

Дикое поле. Второй день с утра до обеда скапываем траву в целях противопожарной безопасности.

В армии в отношении к женщинам безмерная пошлость и одновременно трогательное почтение.

Солдатские соцпрослойки: «молодые», «салаги» («духи»), «шнурки», «черпаки», «старики» («дедушки»), граждане. Мускулистые, говорливые, двадцатилетние, беззащитные солдатушки-ребятушки-стрижены-макушки.

— Так бы вся служба, да?! Валялись бы на лужайке, только есть бы нас приглашали.

Взвод развалился на лужайке у санчасти. Нас пригнали сюда на анализы (кровь, моча).

— Хоть бы их дней по двадцать пять, что ли, было в каждом месяце!

— Закурить есть, мужики?

— Еще один ишак пришел. Иди, чурка, отседа, нету у нас ничего.

— Совесть вы потеряли.

— Эй, опять руки в карманах! Я буду сам зашивать вам карманы. Прямо буду заводить в бытовку и зашивать.

Взвод, марширующий по плацу, ритмичен, как паровоз.

— Унанян! Готовь нос! Тебе пятнадцать писем пришло!

— Развратник.

Армейский клуб. Комнатуха. Черное пианино. Зеленая армейская дверь. Окно распахнуто в березы! В окне дождь, мокрые листья. Как вольно! Как свежо! Сижу на подоконнике, курю. Впервые за шестнадцать дней я могу просто слушать дождь.

К черту ремень!

К черту пилотку!

Лоб, грудь — свежести ветра!

Листик на ветке! Он дрыгается, как нога мальчишки, который сидит на ветке и отбивает про себя задорные такты.

Ладонь подставил лавине капель. Озерцо на ладони, прихлопнул его — брызги в лицо! Ветер рванул дерево, ветки хрястнули по стене!

Голоса! Голоса за дверью! Сразу тревожно. Все! Отрываюсь от окна, от луж, ливня, травы… Солдат.

Взвод, марширующий по плацу, схож, ежели по сапогам следить, со стригущей машинкой. Наголо.

— Ну что ты орешь? Ты здесь не в ауле, а в воинской части. — Из «газика» вытрясся полковник, командир части.

— Мужики, встали! Что вы сидите?! Встали! Надо ему честь отдать.

Потянулся полковник, крякнул, потряс правой ногой да и залез обратно. Публичное одиночество.

— Воины ислама! Пошли. Все. Ну че, долго мне ждать? — Это сержант-завхоз в прачечную нас загоняет. Смена белья.

Кричит:

— Я говорю, мешки берите!

И пошел счет. Растет гора белого, чуть влажного, пахнущего, горячего белья. Радость солдатская.

— Ложите так, чтоб скатать можно было. Вот так, потащили.

В прачечной вой, скрежет беспрерывно работающих машин. Полуголые потные ребята без передыху запихивают грязное, вытаскивают провернутое. Но вот один развалился прямо на тюках, курит — кейфует. Это «дедушка»…

— Эй, Чурик, ты сильно устал?

— Ой, билядь, голова болит.

— Э-э, если б ты нес то, что он (на меня), ты б сдох, наверное. Чурик, подъем! Чурик, подъем! Кто тебе разрешал на кровать ложиться? Вста-а-а-а-а-ать!

Тяжеленький, однако, тюк (О, подлые комары!) мне попался. Я согнулся, голова — до колен