Горизонты исторической нарратологии - [91]

Итог нарративных построений зрелого Чехова, по мысли Витторио Страды, «одновременно четкий и двусмысленный: четкий потому, что полюс подлинного положителен по отношению к неподлинному, но этико-интеллектуальное содержание и того и другого проблематично, и ни герои, ни рассказчик не в состоянии решить проблему»[395].

Неоднозначность чеховских концовок порой расценивается интерпретаторами как ироническая авторская дискредитация легковесного оптимизма героев. При этом повествователь мыслится все-ведающим, каким он представал в нарративах XIX столетия. Между тем, чеховский рассказчик лишь выявляет некоторый спектр вероятности дальнейшего течения жизни. Он принципиально не может знать, как данная история завершится.

В юношеской пьесе «<Безотцовщина>» Чехов устами персонажа Глагольева рассуждал о «выразителе современной неопределенности», о «русском беллетристе», который «чувствует эту неопределенность», который «не знает, на чем остановиться»[396]. Зрелый Чехов не то, чтобы «не знает», – он не считает для себя возможным вносить собственную определенность в жизнь, самоопределяющуюся экзистенциальным выбором каждого своего субъекта.

Сказанное отнюдь не означает, что рассказы Чехова можно читать, как кому вздумается. Коммуникативная интенция «правильно поставленного вопроса» не ведет к разрушению инстанции внутреннего (имплицитного) адресата, как это случается в постмодернистских практиках письма. Не лишая читателя внутренней самостоятельности, чеховская наррация формирует для него некоторую анфиладу инициативных прочтений. Инстанция читателя ответственно включается в коммуникативное событие произведения как невербальная (когнитивная) составляющая его текста. Упрощенно говоря, оптимистически настроенный читатель получает возможность наделять чеховский текст позитивной завершающей значимостью, а настроенный пессимистически – негативной.

В зрелых чеховских рассказах обнаруживается некоторый потенциал диалогического расширения смысла: вероятностное соотношение неопределенностей. Формируется разноголосие взаимодополнительных прочтений, тяготеющих к различным аттракторам, в частности, анекдотического и притчевого прочтений. Такова дивергентная стратегия чеховских повествований в отличие от полифонически конвергентной в романах Достоевского.

Однако дивергентность нарративной стратегии легко может оборачиваться провокативностью, может становиться деструктивной, что нередко происходит с постмодернистскими текстами, предлагающими хаос в качестве диегетической картины мира. В «Чапаеве и Пустоте» Пелевина разыгрывается изысканная интерференция советского анекдота и буддийской притчи, однако нельзя сказать, чтобы данный текст взывал к ответственной самости (совести) читателя. В данном случае взаимоналожением двух стратегий разрушается всякая стратегическая основа нарративности, что позволяет говорить о «минус-стратегии» (по аналогии с понятием «минус-приема»).

Заключение

Все нарратологические проблемы, обсуждаемые в этой книге, значимы не только для литературы, но и гораздо шире – для функционирования многообразных нарративных практик в истории человеческих сообществ. В художественной словесности они лишь проявляются наиболее интенсивно и показательно.

При этом все нарратологические категории, так или иначе, причастны к интегративной категории нарративных стратегий, что делает стратегии рассказывания центральным предметом внимания при историческом подходе к изучению нарративных практик.

Так, четыре рассмотренные выше нарративные картины мира последовательно принадлежат различным историческим ступеням того ментального процесса, который Веселовский называл «развитием личности». При этом они бывают востребованы и продолжают актуализироваться до сего дня. Обычно такая актуализация происходит в силу тех или иных факторов помимо воли самого писателя, который, по большей части, ориентируется на повествовательные искания своего времени.

Поэтому при изучении литературы и других практик рассказывания историй принципиальное значение принадлежит обнаружению базовой картины мира, как и выявлению доминантного этоса – в качестве определяющих аспектов «генетического кода» того или иного нарративного произведения.

Богатство поэтики шедевров художественности приковывает наше внимание к их уникальности, нередко заслоняя фундаментальные характеристики их нарративной стратегии. Особенности вербализации нарратива, фокализация диегетического мира, постановка нарратора, модальность его свидетельствования и нарративные фигуры текстопорождения, идентичность персонажей, нарративная интрига составляют более поверхностные, вариативные характеристики повествовательных текстов. На них в первую очередь обычно и направляется нарратологический анализ.

Однако историческая нарратология требует дальней ретроспективы. В этой ретроспективе, о чем в свое время размышлял А.Н. Веселовский, разнообразие индивидуальных проб эволюции скрадывается и редуцируется до относительно немногих продуктивных формул. Они-то и есть настоящие стратегии нарративного мышления, остальные параметры составляют тактическое многообразие нарративного письма.