Нарративные практики представляют собой неисчислимое множество устных и письменных высказываний, сообщающих о больших и малых событиях социальной или интимой жизни. Это множество разнообразных рассказываний составляет предмет нарратологии, интенсивно развивающейся в последние десятилетия.
Знаменательно, что Папа римский Франциск I в 2020 году посвятил «теме повествования» специальное послание, в котором он, в частности, говорил о том, что рассказываемые людьми «истории оставляют на нас свой след; они формируют наши убеждения и наше поведение. Они помогают нам понять, кто мы такие».
В предлагаемой вниманию читателя книге хотелось бы попытаться взглянуть на данный предмет в исторической перспективе: общеизвестная процедура рассказывания не является неизменной, она хоть и неспешно, но постоянно эволюционирует, трансформируясь и разветвляясь на некоторые подмножества, отвечающие усложняющимся социокультурным потребностям человека.
Современная так называемая «пост-классическая» нарратология[1] далеко ушла не только от «доклассической» поэтики повествования, основы которой были заложены Кэте Фридеманн, но и от классической (структуралистской) «грамматики рассказывания» 1960-х гг., приобретшей свое общеизвестное теперь имя с легкой руки Цветана Тодорова. Особое место в разворачивании этого научного потенциала принадлежит работе О.М. Фрейденберг «Происхождение наррации», оконченной в 1945 г. Уже в 1970-е гг., начиная с «Фигур» Жерара Женетта, нарратология акцентирует коммуникативный аспект повествовательного текста (рассказывание неустранимо предполагает адресата[2]) и оборачивается теорией повествовательной коммуникации. Она органично вписывается в намеченное М.М. Бахтиным «металингвистическое» русло «изучения природы высказывания и многообразных жанровых форм высказываний в различных сферах человеческой деятельности»[3], перекликаясь с неориторическими изысканиями[4]. «Как бы мы не излагали историю, – писал Уэйн Бут, – тема риторики повествования остается универсальной»[5]. Весьма значимым при этом оказалось обращение профессиональных историков к нарратологически ориентированным размышлениям о своем предмете [6].
В контексте широкого научного поиска становится очевидным, что доля нарративных сообщений в человеческой культуре чрезвычайно велика и существенна. Возникает так называемый «нарратологический поворот» гуманитарного знания. Современная нарратология включает в круг своих интересов «произведения всех видов (не только словесные), передающие тем или иным образом изменения»[7] событийного характера.
Однако нарратологические увлечения способны размывать границы интересующей нас междисциплинарной сферы гуманитарного знания. Ни в коем случае не следует забывать, что границы эти существуют. Они образуются наличием иных, смежных регистров говорения и, соответственно, коммуникативных практик. Не менее важны для человеческой культуры множества высказываний перформативных, итеративно-описательных и аргументативных. Они, надо полагать, еще ожидают к себе столь же пристального внимания, какое уделяется ныне нарратологическим практикам.
Все нарратологические проблемы, обсуждающиеся преимущественно на материале художественного творчества (литература, кино), актуальны и за его пределами – везде, где имеет место излагание событий. Но в сфере художественного письма нарратологическая проблематика заявляет о себе наиболее ощутимо. Поэтому литературная нарратология приобрела столь высокую эвристическую значимость также и для историков, культурологов, психологов, философов. Именно она послужила базой для фундаментального труда Поля Рикёра «Temps et Recit» (1985), где было осуществлено философское обоснование «нарратологического поворота» и где речь идет о «родовых феноменах (событий, процессов, состояний)»[8].
И событийность, и процессуальность состоят в смене состояний, однако процессуальная или событийная природа такой смены принципиально различны. В составе нашего опыта различаются процессуальный опыт закономерного, повторяющегося и событийный опыт единичного, уникального. Нарративные практики рассказывания о случившемся суть механизмы формирования, хранения и ретрансляции событийного опыта присутствия человеческого «я» в мире. Таков предмет нарратологии.
В литературной критике последних двух веков порой очень остро ставилась и обсуждалась проблема «достоверности» литературных повествований. Современная нарратология вынуждает взглянуть на такого рода споры по-новому. Откуда критик, соотносящий литературный сюжет с «действительностью», знает, какова она, эта действительность «на самом деле»? Только из других свидетельств о «реальном» мире. В том числе и своих собственных. Но никто не может гарантировать, что его собственные свидетельства достовернее чужих. Реальный мир, о котором рассказывают, – это кантовская «вещь в себе». Если мы упрекаем чей-то нарратив в «недостоверности», это означает лишь то, что его содержание не укладывается в систему нашего событийного опыта. Всё не укладывающееся в сложившийся опыт, воздействует на нас двояко: оно может его развивать, обогащать, а может и подавлять, деконструировать. Здесь имеет место своего рода диалектика полюсов достоверности: не противоречащее моему опыту меня не заинтересует, не приобретет для меня событийного значения, а противоречащее может вызвать отторжение. Эта диалектика исторически подвижна, в разные эпохи соотношение названных полюсов различно.
