Горизонты исторической нарратологии - [89]
Именно эта последняя из трех историй, несмотря на ее печальный финал, приходится по душе слушателям и объединяет собеседников (первые две разобщали), побуждает их в концовке рассказа к солидарному переживанию. Начавшаяся с предложения объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать (то есть понимать изнутри, а не определять извне), исповедальная история Алехина изложена в модальности постигания. Собственная любовь рассказчика, повествовавшего с таким чистосердечием, раскрытая глубоко и полно, и, тем не менее, не до конца ему самому понятная, так и не утрачивает статуса тайны, которая велика есть.
В рассказе «Человек в футляре» внутритекстовым адресатом выступает Иван Иваныч, делающий самостоятельный и притом весьма радикальный вывод из рассказанной Буркиным истории: нет, больше жить так невозможно! Самому же Буркину такой вывод чужд. В «Крыжовнике», в свою очередь, рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Негативные реакции слушателей вынуждают читателя вдумываться и оценивать рассказы персонажей по-своему, то есть актуализировать для себя собственную позицию, сделаться активно причастным свидетелем события общения людей, составляющего обычно главный интерес чеховской наррации.
Только третий рассказ в рассказе весьма тронул и понравился обоим слушателям (столь разным). Нарратор не разъясняет мотивов коммуникативного поведения персонажей, оставляя читателю возможность самостоятельного ответа на «правильно поставленный вопрос» (как сам писатель это называл). А «постановка вопроса» состоит в «правильной» (точной и тонко выверенной) двухслойной наррации как первого порядка (рамочное повествование), так и второго (вставное повествование персонажа).
Первые две внутритекстовые наррации разобщают (молчали, точно сердились друг на друга – на утро после рассказа Буркина; сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали – после рассказа Ивана Иваныча), и только третья (рассказ Алехина) – неожиданно объединяет собеседников. Дело в том, что и Буркин, и Иван Иваныч говорят о своем (как будто просил лично для себя) и остаются глухи к ответной реакции: выговорившийся всякий раз спокойно засыпает, а слушатель, которого рассказ не удовлетворил, мучается бессонницей от наплыва мыслей. При этом первые два рассказчика резко порицают своих персонажей, решительно отстраняются от их жизненного опыта.
Иное дело – рассказ Алехина, хотя в нем повторяются ситуации и мотивы первых двух историй (в Лугановиче легко угадывается женившийся Беликов, а сам Алехин укладом своей жизни напоминает Чимшу-Гималайского из «Крыжовника»). Персонажи третьего рассказа оказались хорошо известными слушателям, чего не было в предыдущих повествованиях, а предмет разговора (Стали говорить о любви) и проблематика тайны личного счастья – общеинтересными. В концовке рассказа они жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи.
Вследствие непроизвольно возникающей солидарности взаимодействующих сознаний содержание рассказа в этих сознаниях получает дальнейшее развитие, а их былое разобщение преодолевается, что подчеркнуто в финале привходящими моментами символического характера. Первый рассказ озарялся холодным светом луны, второй сопровождался нескончаемым дождем, и лишь после третьего дождь перестал и выглянуло солнце, а плес теперь на солнце блестел, как зеркало (рассказ Алехина и стал для него самого своего рода словесным зеркалом самоопределения).
Фокализацией кадров ментального видения, обликом говорящих (два рассказчика-охотника своими портретными характеристиками являют традиционно комическую «карнавальную пару») и реакцией слушателей, аналогичностью первых двух концовок и контрастностью по отношению к ним третьей – всеми этими моментами повествователь инспирирует в рецептивном сознании «правильно поставленный вопрос»: в чем изъян первых двух рассказов и в чем преимущество последнего?
Этическая ущербность нарратива Буркина состоит, например, в том, что он легко и самонадеянно отделяет себя от тех, о ком говорит:
