Горизонты исторической нарратологии - [87]
Вглядывание в инвариантные особенности сформированного Чеховым литературного феномена позволяет выделить конструктивный жанрообразующий фактор, столь же основательно присущий рассказу, как пуант – новелле или траектория личного существования – роману. Таким фактором оказывается кризис идентичности, претерпеваемый центральным персонажем.
Слово «кризис» происходит от древнегреческого глагола «выбирать» (правильное решение – в суде, например). В общем значении термина кризис – это не упадок, не деградация, не застой (как он мыслится в финансово-экономических сферах), а рубежное состояние, в синергетике именуемое «бифуркацией», которое состоит в утрате стабильности, в прекращении инерции существования. Оно заключается в образовании двух или нескольких векторов развития ситуации и, вследствие этого, в неопределенности дальнейшей перспективы, в непредсказуемости предстоящих изменений.
Психологический кризис самоидентичности, о котором, прежде всего, имеет смысл вести речь применительно к литературе, приводит к растерянности, к утрате контроля над собой или над ситуацией, к неоднозначности жизненной позиции, к отсутствию у субъекта жизни готового сценария его последующего пребывания в мире. Кризисность такого рода, влекущую героя к необходимости самоопределения, акцентируют открытые финалы зрелых чеховских рассказов, побуждающие и читателей к вольному или невольному усилию собственных самоопределений.
«Тоску» делает новеллой ее кумулятивная интрига, завершающаяся хоть и не слишком очевидным, но несомненным пуантом. При этом извозчик Иона одержим горем и потребностью выговориться, но называть его состояние кризисом было бы ошибкой. Он по инерции продолжает свое обычное повседневное существование, даже посмеивается вместе с седоками, пытаясь добиться их расположения и внимания.
Другое дело – горе персонажей первого чеховского собственно рассказа «Враги», один из героев которого, подобно Ионе, только что потерял сына. Оба персонажа начинают взаимодействовать в состоянии глубокого душевного кризиса. Примчавшийся за доктором Абогин находился в сильно возбужденном состоянии. Точно испуганный пожаром или бешеной собакой, он едва сдерживал свое частое дыхание и говорил быстро, дрожащим голосом, и что-то неподдельно искреннее, детски-малодушное звучало в его речи. О враче Кириллове читаем: Судя по его неверной, машинальной походке, по тому вниманию, с каким он в зале поправил на негоревшей лампе мохнатый абажур и заглянул в толстую книгу, лежавшую на столе, в эти минуты у него не было ни намерений, ни желаний […] во всей его фигуре чувствовалось какое-то недоумение, точно он попал в чужую квартиру. По ходу сюжета эти два кризиса взаимно накладываются, усугубляются и порождают третий – кризис человеческих отношений между героями: Кажется, никогда в жизни, даже в бреду, они не сказали столько несправедливого, жестокого и нелепого. Впоследствии Чехов научился гораздо тоньше и глубже раскрывать подобные ситуации личностного бытия.
Можно сказать, что сюжетообразующее ядро каждого из наиболее известных чеховских рассказов – кризис самоидентичности. Так, интрига «Невесты» питается душевным кризисом героини, взрывающим инерцию существования, о которой говорит ее мать: Давно ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уже невеста […] И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой. Надя же, утрачивая самоидентичность, восклицает: Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю эту праздную, бессмысленную жизнь.
При отсутствии у чеховского героя душевной глубины жанрообразующий кризис может относиться к внешним обстоятельствам. Таковы смерти мужей Оленьки Племянниковой в рассказе «Душечка». Но и здесь каждое такое потрясение приводит героиню в состояние неопределенности, утраты самоидентичности, которая ею тотчас обретается, как только в ее жизни появляется новый субъект самоопределения – даже если это всего лишь ребенок, – а для нее новый предмет внутреннего подражания. При этом очередная идентичность героини оказывается совершенно чужда ее прежним самоопределениям.
В отличие от новеллистического пуанта, как правило, завершающего нарративную цепь эпизодов, место кризиса в интриге рассказа не является фиксированным. «Враги» открываются кризисным состоянием персонажей, в «Даме с собачкой» оно составляет сюжетный центр произведения, а «Учитель словесности» завершается душевным кризисом главного героя.
Двойственность нарративной картины мира в рассказе и кризисная неопределенность ценностного вектора рассказываемой жизни ведут к образованию такого характерного жанрового топоса, как «другая жизнь». По признанию дамы с собачкой, ведь есть же, – говорила я себе, – другая жизнь. У Гурова вследствие его внутреннего кризиса образовались две жизни: одна явная […] и другая – протекавшая тайно и т. д.
Иной уклад присутствия в мире составляет для чеховских героев некий ценностный горизонт их экзистенциального кругозора. Наличие альтернативного жизнеуклада представляет, по-видимому, инвариантную черту рассказа, обеспечивающую самую возможность кризиса идентичности. При этом «другая жизнь» в чеховских произведениях не актуализирует притчевую биполярность добра и зла. Здесь она служит ориентиром вероятностной непредопределенности бытия. Как говорит своего рода идеолог кризисности Саша из «Невесты»:
