Горизонты исторической нарратологии - [88]
На кризисных ситуациях построены в большинстве своем булгаковские «Записки юного врача», шолоховские «Донские рассказы». Произведения, составившие «Конармию» Бабеля, помимо своих внутренних малых сюжетных кризисов охвачены единой ситуацией исторического кризиса. Жанрообразующий кризис идентичности не обязательно столь драматичен, как в перечисляемых примерах. Он может быть и комическим, как это нередко встречается у Шукшина, чьи «чудики» принципиально чужды инерции существования, свойственной окружающим их людям.
Представляется далеко не случайным, что интересующий нас жанр вполне сформировался и расцвел именно в историческую эпоху нараставшего ментального кризиса, приведшего к революционным социально-политическим и социокультурным потрясениям. Ментальные кризисы и кризисы политические (последствия первых), сотрясавшие и сотрясающие культуру цивилизованных стран с конца XIX века, способствовали кризису самого романного жанра. Биографической нарративности романа потребовалось радикальное обновление. Однако для рассказа, вполне сформировавшегося в творчестве Чехова, кризисность «длинного ХХ столетия» создала, можно сказать, благоприятную питательную среду.
Вследствие гибридности нарративной стратегии построманного жанра этос рассказа также приобретает двойственный, неодносложный характер. Взаимоналожение различных нарративных этосов может быть наглядно продемонстрировано на примерах внутритекстовых нарративов так называемой маленькой трилогии Чехова («Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви»).
В состав повествуемой истории, как и в данном случае, могут входить персонажи, рассказывающие некоторую собственную историю, и персонажи, выступающие ее непосредственными слушателями. Такой «нарратив-в-нарративе» занимает только часть целого текста и не должен восприниматься как самостоятельный. Наличие двух повествований – внешнего (обрамляющего) и внутреннего (обрамленного) – нельзя недооценивать. Нельзя забывать, например, что история Беликова рассказана не самим нарратором Чехова, а смешным Буркиным. Рецептивная позиция читателя должна сохранять независимость от внутритекстового адресата (слушателя вставной истории) и от его реакции на услышанное.
При такой концентрической конфигурации нарративного текста читатель становится реципиентом двойной событийности: той, о которой было рассказано одним из персонажей, и коммуникативной событийности его рассказа (общения персонажей). Этот нарративный ход, как правило, активизирует читательское восприятие, вынуждая критически соотносить свою позицию с позициями говорящих и слушающих персонажей.
История Беликова рассказывается Буркиным как анекдот. Перед нами разворачивается курьезная жизнь курьезного человека в случайностном мире. Наррация строится как субъективно ограниченное, частное свидетельство жизненного казуса, не претендующее на обобщение. Природа этоса данной истории явственно манифестируется удовольствием по поводу похорон Беликова. Попытку собеседника глубокомысленно истолковать вполне анекдотическую интригу, извлечь из нее нравственный урок, Буркин решительно прерывает: Ну, уж это вы из другой оперы.
Впрочем, нарративная стратегия рассказчика и была такова, что предполагала спектр самостоятельных мнений. Напротив, история своего брата в «Крыжовнике» излагается Иваном Иванычем как притчевая. Интрига жизненного успеха, которого добивался Чимша-Гималайский, негативно освещена нормативным убеждением рассказчика, развернутым в соответствующую императивную картину мира:
Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.
Обратим внимание на то, что речь ведется не о личной свободе, а о сверхличном общечеловеческом «духе». В патетическом послесловии к своей истории Иван Иваныч акцентирует ее этос как этос долга, убеждая слушателей в том, что смысл и цель жизни не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом, и требуя от утомившегося за трудовой день и едва преодолевающего сонливость Алехина: не давайте усыплять себя! […] не уставайте делать добро!
Однако рецептивная установка его слушателей, которым хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин (этос желания), в данном случае противоречила регулятивному этосу рассказа, оставившего их по этой причине неудовлетворенными (несостоявшееся коммуникативное событие).
Наконец, рассказ Алехина («О любви»), излагающий историю нереализованной внутренней близости (в некотором смысле альтернативную «Даме с собачкой»), демонстрирует еще один этос нарративности, предельно заостряя, но так и оставляя открытым вопрос, следует ли в любви рассуждать, исходя от высшего, от более важного, чем счастье
