Горизонты исторической нарратологии - [85]

 – конструктором цикла, в рамках которого повести получают «двоякое эстетическое завершение: Белкин пытается придать пересказанным анекдотам назидательность, однозначную серьезность […] а подлинный автор стирает „указующий перст“ своего „предшественника" лукавым юмором. Так беспрецедентно оригинальная повествовательная форма воплощает художественную концепцию цикла»[385].

«Повести Белкина» – цикл не суммативный, а интегративный, представляющий собой такое художественное целое, которое ослабляет самостоятельность своих частей, превращая их в своего рода главы. Это пока еще не рассказы в полном значении термина, но уже некие «проторассказы», сцепленные в художественное целое романного типа[386].

Как уже неоднократно замечалось исследователями, композиционная структура белкинской книги весьма сходна с композиционной структурой «Героя нашего времени». Грань между «уже» романом и «еще» циклом полуповестей-полуновелл оказывается не принципиальной. Знаменательно и то, что «Повести Белкина» создаются практически одновременно c завершением Пушкиным первого русского классического романа.

Внутренней мерой «беспрецедентно оригинальной повествовательной формы», сотворенной Пушкиным, оказалось взаимоналожение анекдота и притчи, чьи наррвативные стратегии создают уникальный контрапункт, пронизывающий поэтику данного цикла в полном его составе. Не последнюю роль в этой согласованности противоположного сыграли система персонажей и сюжет Притчи о блудном сыне, оценивающей авантюрную инициативность нестандартного поведения выше, нежели догматическую ортодоксальность. Перед нами поистине двуголосый в жанровом отношении текст, предполагающий возможность одновременного его прочтения как на языке повести, так и на языке новеллы.

В такого рода взаимодополнительности и состоит нарративная стратегия рассказа, осваиваемая русской литературой после Пушкина. Однако представление, будто в «Записках охотника» рассказ окончательно сформировался как самостоятельный жанр, не отвечает истинному положению дел. Соответствующий термин в это время действительно прочно входит в литературно-критический и журнально-издательский обиход, но служит он первоначально лишь для обозначения признака краткости и отграничивает малую форму от повести, которая в условиях становления реализма насыщается подробностями и возрастает в объеме.

Ошибочно утверждая, что «русский рассказ в «Записках охотника» достиг поры зрелости», А.В. Лужановский в другом месте своего исследования убедительно опровергает собственный вывод: «И все же большинство произведений «Записок охотника» еще не имели образно-сюжетной структуры, способной отразить действительность объемно. Их сюжетно-образная структура была нацелена на воссоздание отдельных характеров, чем-либо примечательных с точки зрения автора»[387]. Иначе говоря, оставались очерками.

Инвариантная для зрелого рассказа внутренняя мера взаимодополнительности новеллистической поэтики, восходящей к анекдоту, и поэтики повести, опирающейся на притчевую традицию, не требует их непременной гармонической уравновешенности, демонстрируемой Пушкиным в «Повестях Белкина». Достаточно динамического равновесия этих нарративных стратегий, при котором одна из них выдвигается на роль доминанты, но и второе, субдоминантное начало из полноценного рассказа не может быть устранено. Такое соотношение альтернативных начал приобретает в рамках становящегося жанра принципиальное конструктивное значение.

Так, в самом первом полноценном русском рассказе «Господин Прохарчин» (1846) Ф.М. Достоевского можно констатировать явный перевес авантюрной стратегии анекдота. Здесь драматическое столкновение главного героя c остальными персонажами состоит в несовместимости картин мира, актуальных для конфликтующих сторон. Мелкочиновное братство (во главе с Марком Ивановичем, который, владея правильным литературным слогом, любил внушить своим слушателям) живет в упорядоченном мире, где всякий человек предсказуем и может быть однозначно определен и оценен со стороны. Эгоцентризм, связываемый с фигурой Наполеона, в этом мире недопустим как безнравственный соблазн. В жанровой своей основе это мир притчи.

Семен же Иванович Прохарчин c его отгороженностью от всего Божьего света, с тайной накопительства и анекдотически характерной невразумительной речью обретается в собственном уединенном мире. Мир этот принципиально окказионален и непредсказуем (оно стоит, место-то […] а потом и не стоит; канцелярия сегодня нужна, завтра нужна, а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна). Такова же и жизненная позиция самого героя в этом мире (я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный […] вольнодумец!). При всей своей безрадостности это мир анекдота – мир случая и своевольной инициативы.

В итоге Достоевский опубликовал нарратив с неопределенной, гибридной стратегией рассказывания, что по-своему проницательно уловил Белинский, охарактеризовав «Господина Прохарчина» как нечто более похожее «на какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, нежели на поэтическое создание. В искусстве не должно быть ничего темного и непонятного»