Горизонты исторической нарратологии - [92]

В частности, всякая нарративная стратегия, по-видимому, может прибегать к использованию различных интриг. Но не любых. Вероятно, для реализации определенной стратегии является пригодным некоторый спектр адекватных интриг. Но установить это можно только в результате фундаментальных историко-нарратологических исследований.

Двуаспектную формульность нарративных стратегий целесообразно суммировать в таблице кластеров, образующих парадигму возможных типов нарративности. Предлагаемая таблица призвана служить ориентиром для нарратологического анализа, а также инструментом составления исторических карт нарративных практик (по эпохам, национальным культурам, творческим биографиям писателей и т. п.).

С иллюстративными целями в ячейках таблицы помимо трех архаически базовых стратегий сказания, притчи и анекдота указаны в качестве ориентиров некоторые общеизвестные произведения русской литературы – может быть, не самые репрезентативные для соответствующего кластера, но достаточно показательные. Повесть «Терес Бульба», конечно, невозможно квалифицировать как эпопею, однако нарративная стратегия сказания в этом творении Гоголя достачно очевидна. При этом комбинация вероятностной картины мира (принципиально открытой для беспрецедентных возможностей) с этосом покоя, по-видимому, неосуществима, что делает D-I пустым кластером. Предлагаемое наполнение таблицы пока еще отнюдь не результат основательного историко-нарратологического исследования, это лишь наглядная форма выдвигаемой гипотезы.

Возникающие соседства в пределах одного кластера могут оказываться неожиданными, но в таких случаях они эвристичны, вынуждают задумаваться о том, что именно разделяет нарративы, реализующие аналогичную стратегию.

Например, очевидно, что поэтики нарративности у Достоевского и Пастернака далеки от сходства. Но, следуя мысли Тынянова о постижении сущности явлений не во множестве характеристик, а в их неустранимом минимуме, при определении нарративной стратегии нас должны интересовать только два момента: типовая картина мира и типовой этос. А в этом отношении «Преступление и наказание» и «Доктор Живаго» едины.

Разумеется, терзания Раскольникова и по-своему благополучная концовка его истории способны навести на мысль о регулятивном этосе должествования. Однако вспомним, что Раскольников не совершал притчевого выбора: Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам (кстати, с Юрием Андреевичем, тоже случалось нечто подобное). К тому же нарратор Достоевского акцентирует стратегическое отделение возможного последующего повествования житийного типа от завершенного романного: Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека […] но теперешний рассказ наш окончен.

Соглашаясь с Бахтиным, что у каждого героя Достоевского имеется «своя правда», полифонически сопрягаемая с другими правдами в «диалог согласия» без авторского «последнего слова», невозможно не признать, что и читателю предназнается аналогичная позиция. Об этосе долга (присущем текстам Толстого) речи здесь идти не может. Но и разбегания альтернативных прочтений (порождаемого открытыми финалами Чехова) Достоевский силой художественной целостности своих творений не допускает. Так возникает коммуникативный эффект солидарности, еще более несомненный в «Докторе Живаго»[397].

Очевидные различия читательских впечатлений от двух названных нарративов объясняются многими особенностями их поэтики, а в нарратологическом отношении, прежде всего, природой интриги: в романе Достоевского – лиминальной, в романе Пастернака – перипетийно- энигматической[398]. А также и тем, что у первого доминирует фабульная сторона интриги, а у второго – вербальная (завершение прозы стихами – едва ли не наиболее впечатляющее проявление интриги слова).

Корректное отнесение исследуемого нарратива (не только литературного) к тому или иному стратегическому типу обнажает его «корневую систему», его исторический фундамент, на фоне которого проявляются разного рода тактические, индивидуальные, национальные, эпохальные особенности конкретного текста.

Обсуждение вопросов такого рода составляет один из эпицентров научного познания окружающего нас информационного поля. Без преувеличения можной сказать, что историческая нарратология со своим научным языком и собственным научным менталитетом могла бы внести поистине существенный вклад в современную эпистемологическую ситуацию.

Литература

Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. М., 1973.

Аверинцев С.С. Древнегреческая поэтика и мировая культура // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981.

Аверинцев С.С. Византийская литература // История всемирной литературы: В 9 т. Т. 2. М., 1984.

Агратин А.Е. Повествовательные стратегии в прозе А.П. Чехова 1888–1894 гг. Ярославль, 2017.

Андрианова М.Д. Авторские стратегии в романной прозе Андрея Битова. СПб., 2011.

Аристотель. Об искусстве поэзии. М.: Искусство, 1957.

Аристотель. Риторика // Античные риторики. М., 1978.

Асмус В.Ф. Вопросы теории и истории эстетики. М., 1968.

Барт Р.