Франц, или Почему антилопы бегают стадами - [46]

– Когда я была маленькой, отец однажды сказал: и туман способен гореть.

– Способен что?

– Гореть. Я ему поверила.

Она пошла дальше.

Я задумался над ее словами. Хотя Венесуэла, очевидно, имела в виду не это, мне вдруг пришло в голову – в одиночку человек не имеет смысла; людей должно быть двое.

Активно орудуя локтями, я догнал Венесуэлу и крепко взял ее за плечо. Она обернулась и выжидательно посмотрела на меня. Мой второй шанс. Вынуть сейчас из кармана свой маленький сюрприз и сказать: «Звездочка, у меня тут сотня, которую я не прочь просадитьс тобой и Юлианом где-нибудь, кроме Романсхорна. Давай поедем и вместе присмотрим, чтобы Юлиан не удрал. Обними меня покрепче».

Я проговорил только:

– Туман способен гореть? Да ну?

Венесуэла точно дала бы мне пощечину, если бы я не догадался влепить ее себе самому.

Фиолетовый туннель

Теперь мое внимание было целиком приковано к выпускным.

– Смотри не напортачь, Франц! – сказала Пегги. – Я поставила на тебя десятку!

– Ничего, прорвемся, – ворчал Ридель. – Любая тыква сдаст эти экзамены.

Проблема была не сдать экзамены, а представить себе, каково это их сдать (точнее, следующий день после сдачи).

«Господи Иисусе, Франц, скажи нам, в чем дело. Что ты все молчишь!»

«Ладно. Уважаемые родители, у меня такое чувство, что… все перемешалось… замок из песка рушится».

Отец почешет плечо и скажет:

«Мамочка, чувства – это по твоей части. Ты специалист по чувствам».

Мать схватится за голову и заголосит:

«Я знаю! Наркотики! Это всё наркотики!»

Понятно, что рассказывать родителям о своих заботах я не стал. С тем же успехом можно упаковать звезды в мешок.

– Мир – это цветок, – сказал Йоханн. Поэт. – Будь оптимистом! Пессимисты дольше умирают.

Я проваливался все дальше. Кажется, вот уже дно, но всегда есть что-то еще ниже.

До устного экзамена по английскому оставалось еще немного времени. (Весь выпускной класс мы с Вульшлегером существовали каждый сам по себе. Я никогда не поднимал руку – он никогда меня не спрашивал. Я писал контрольные – он молча выставлял оценки. Английский был по-прежнему моим самым слабым предметом, но я-таки продержался два семестра без порицания.)

Я слинял в туалет, заперся в своей любимой кабинке и спустил штаны. В соседней кабинке, вздыхая и кряхтя, справлял свое дело Рэмбо Ридель. Он дымил сигаретой, чтобы успокоить нервы. Я не смыкал глаз всю ночь и теперь задремал, сидя на унитазе. Проснулся, только когда в туалет, топоча, влетела стая десяти– и одиннадцатиклассников и нацелилась на писсуары. Ридель счел это помехой в своих трудах и через дверь швырнул в гогочущее племя рулоном туалетной бумаги. Потом постучал в перегородку и начал разговор со мной.

– Франц, я теперь умею пользоваться этой треклятой машинкой, – сообщил он с удовлетворением.

– Ты точно уверен?

– Ха, чертова штуковина выдает мне все, что я захочу, – от среднего арифметического до бесконечно малых!

– Учти, Рэмбо, гимназия вложила в твое образование массу труда и усилий. Будет обидно, если машинка накроется медным тазом прямо во время экзамена.

– Не беспокойся, сучка готова к бою!

Если бы не перегородка, я бы похлопал Риделя по его крепкому плечу.

– Тогда дерзай, брат, желаю удачи.

– Спасибо, жердина! – весело отозвался Ридель.

Постепенно срач мне начал надоедать. Скучно просто так сидеть на толчке и ждать, что из меня выйдет. Тогда я достал египетскую смесь Хайнца Вегенаста и забил себе косяк. Это был громадный косячшце по локоть длиной. Я наполнил легкие дымом, позволяя тетрагидроканнабинолу и прочим ништякам войти и обосноваться у меня в организме. Рэмбо что-то напевал за стенкой, но его голос становился все глуше и глуше, и я чувствовал, как с каждой затяжкой отчаяние ослабляет хватку, отступает, и наконец совершенно меня покидает. Я закрываю глаза, медленно скольжу по фиолетовому туннелю и выплываю на другом его конце – в сфере грез – и продолжаю путь по радуге над океаном. Эрйылмаз назначает меня первым раскрашивателем радуги. Он сует мне в руку огромную кисть, и я начинаю раскрашивать радугу, провожу желтую полосу, и красную, и зеленую, и тут я наступаю на собственную тень, поскальзываюсь, падаю с радуги, кручусь в штопоре, как сломанный вертолет, и буме – грохаюсь на крышу «кубика» с колючей проволокой от голубей. Я прячу руки в карманах, потому что так плохо сделал свое дело, и от досады пинаю свою тень, которая во всем виновата, так сильно, что колено вылетает из пазов. Потом я целую вечность сижу на усыпанной гравием крыше «кубика» и пытаюсь осмыслить свою будущую жизнь в качестве неудавшегося раскрашивателя радуги, как вдруг появляется Юлиан на танке. Он поворачивает башню, кричит, чтобы я забирался к нему, я несусь вниз по лестнице и выбегаю через главный вход наружу. В небе, вместо солнца, висит Йоханн. Венесуэла с главой окружного управления забираются на капот «бентли» на стоянке перед концертным залом и размахивают горящими факелами. Доро Апфель бегает вокруг машины и обматывает ее туалетной бумагой. Я вскакиваю на танк («АМХ-51», французская модель, 15 тонн, два литра бензина на километр), Юлиан трогает, и мы грохочем со скоростью пятьдесят километров в час по Зее-штрассе, оставляя следы гусениц на асфальте. Юлиан орет на растерянных автомобилистов: