Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue - [45]

То, что оба свидетеля по-разному вспоминают события перед отъездом из Минска, не удивительно – человеческая память избирательна и эгоистична и сохраняет поступки в наиболее привлекательном для мемуариста виде, что знает любой историк, работающий с мемуарами. Любящий отец запомнил, как он беспокоился о сыне, носившем опасную одежду, не выпускал его до последнего момента из дома и что в конце концов сыну пришлось от нее избавиться и соответственно мерзнуть. Заботливый брат запомнил, как он пожертвовал свое теплое пальто оказавшемуся без верхней одежды Илье. Относительно пальто я склонна скорее поверить брату, нежели отцу: память о холодной минской ночи для него явно осталась незабываемой.

Семье Бикерманов, несмотря на рискованность бегства через Польшу, повезло. За 35 часов поезд преодолел 140 км, отделявшие Минск от Барановичей, первого польского приграничного города, в котором останавливался поезд. Поездка была мучительной: «Теснота и грязь была в вагонах неописуемая, – вспоминает Иосиф Бикерман. – При этом и лютый холод. А когда мы попросили профессионального провожатого, с которым в Минске меня познакомил Д., перевести нас в более теплый вагон, то мы попали из-под дождя под водосточную трубу: новый вагон, заваленный вещами, был теплее прежнего, но среди других вещей валялись тут и покойники. Покойников из вагонов выносили чуть не на каждой остановке»344. Зато первый польский город произвел на Бикерманов ошеломляющее впечатление. «Барановичи, – описывает его Яков Бикерман, – никогда не был процветающим местом, и тогда, после семи лет периодических войн, был особенно бедным… Для нас Барановичи выглядели как Эльдорадо. Мы сняли комнату в гостинице – какая роскошь! Отец был сильно простужен и сразу же лег в постель, но остальные члены семьи отправились обедать в станционный ресторан. На каждом столе были скатерти! Каждый был украшен букетом бумажных цветов в стеклянной вазе. Никакой прием в Белом Доме или Букингемском дворце не мог бы нас потрясти больше. Потом мы купили апельсин и триумфально преподнесли его отцу как блистательное подтверждение того, что мы оставили за собой Тьму и вошли в Царство Света, – мы не видели апельсинов 5 лет»345.

В Барановичах Бикерманам удалось получить разрешение на переезд в Вильну (Вильнюс). Помогло то, что польская чиновница, раздраженная тем, что репатрианты не понимали, казалось бы, родной польской речи – а это могло иметь для семьи непредсказуемые последствия – оказалась несведущей в польской географии. Это заметил и этим воспользовался Иосиф Бикерман. Местом репатриации по бумагам была Нововилейка, в которой Бикерманы никого не знали. «Когда очередь дошла до меня, – вспоминает Иосиф Бикерман, – и эта самая чиновница спросила, какая железнодорожная станция самая близкая к Нововилейке, я, смело соврав, ответил: Вильна. Она соответственно и бумажку написала, и мы получили таким образом возможность попасть в Вильну, что входило в мои намерения»346.

В Вильне Бикерманам посчастливилось получить документы на свою подлинную фамилию благодаря известности Иосифа Бикермана в еврейских кругах. Руководители еврейской общины Вильны подтвердили, что ему можно доверять, и членам семьи были выписаны новые документы.

Из Вильны через Варшаву семья перебралась в конечный пункт своего бегства из большевистской России – в Германию. Процедура попадания из Варшавы в Берлин была характерной чертой времени: чиновники разных стран пускались на разные хитрости, обманывая друг друга для того, чтобы избавиться от ненужного балласта – эмигрантов из России: «Я в министерстве внутренних дел подписал обязательство в Польшу больше не возвращаться; тогда министерство выдало мне удостоверение, что могу в любое время приехать в Польшу; путь в Берлин таким образом открылся. Но скоро только сказка сказывается. Все эти мытарства отняли столько времени, что приехав в Минск к Новому Году 1922 года, мы до Берлина добрались только 11 и 12 апреля, двумя эшелонами»347.

Выбор страны эмиграции объяснялся тем, что немецкий язык был единственным иностранным языком, на котором отец семейства мог более или менее сносно изъясняться (более легкому усвоению немецкого помогало и то, что Иосиф Бикерман свободно говорил на идиш). Выучить какой-либо другой язык даже при его языковых способностях было нереально: у него был ослаблен слух. Поскольку глухота была вызвана приемом хинина, то, как шутил Яков, «было бы небольшим преувеличением сказать, что anopheles mosquito (малярийный комар), который укусил Иосифа где-то в 1870-х годах, был причиной эмиграции семьи в Германию»348.

О своем бегстве из России Илья Бикерман рассказывал иначе. Собственную версию он сообщил М. А. Дандамаеву во время одного из визитов на родину в 80-х гг. прошлого века. Дандамаев и Бикерман вместе отправились в кино, чтобы посмотреть фильм Александра Алова и Владимира Наумова «Бег», снятый по пьесе Михаила Булгакова. Едва начались константинопольские сцены, Бикерман схватил Дандамаева за руку, на глаза его навернулись слезы. «Все именно так и было, – прошептал Бикерман, – как будто это случилось со мной вчера. Крым, эвакуация войск, Константинополь…».