Эльдорадо - [38]

Повторились те же разговоры, и воспитанная Лара, ударяя в ладоши, нахваливала и дом, и двор, и собак, и самих хозяев, и скромный завтрак, к которому не подали даже рюмки водки. Все трое оказались тяжелы на подъем, торопить я их не мог, но и принимать участие в женской болтовне мне стало трудно, жить — муторно, я вышел во двор курить, надеясь ускорить старт. Я стоял у забора, потом прошелся туда сюда, было зябко. Все предприятие, в которое вовлекла меня моя неуемная подруга, казалось мне теперь донельзя нелепым, но предстояло дождаться вечера: я твердо решил сегодня же отправиться восвояси. На лавке у ворот дома напротив косо сидел молодой мужик в спортивном костюме и ушанке набекрень, то и дело клонясь на бок. Я отвернулся, достал фляжку, глотнул. Мэ-э-э, сказал мужик за спиной, будто учуяв запах коньяка. Это тЫ из деревни, услышал я за спиной, это про тебя звонили? Передо мной стояла темная толстая баба лет пятидесяти, одетая по здешним меркам богато: в каракулевой дохе, в пуховом оренбургском платке, каким была привернута к голове меховая шляпа. Смуглым лицом эта местная модница напоминала цыганку. Иди, иди за мной, вон мой дом, в том конце… Странно, неужели в своем длинном черном кашемировом пальто, с завернутым бордовым шарфом, в вяленой шапочке из Туниса я походил на деревенского. Баба сделала несколько шагов вперед, но остановилась и обернулась: идем, что ли. Видя, что я не двигаюсь, она посмотрела на меня долгим, мутным и недобрым черным взглядом. А-а, к этим, что ли, произнесла она со злобой и плюнула на ворота монашек. И пошла дальше, переваливаясь, и стало видно, что на ногах у нее белые модные теплые сапоги, все заляпанные. Я в недоумении смотрел цыганке вслед. Правильно она говорит… денег дай, отчетливо сказал парень в ушанке и упал с лавки на грязную прошлогоднюю траву. Потом я спросил у сестры Анастасии, кто была эта странная женщина, действительно цыганка? А, шинкарка, отвечала та с неохотой, и спросила с неудовольствием, вы с ней разговаривали, она вас зазывала? Нет-нет, смешался я, заинтригованный. Наверное, самогоном торгует или марихуаной.

Мы уже уселись, причем меня усадили вперед, рядом с водителем, в виду моего большого размера, как подошла к машине другая баба, попроще, но тоже толстенная, и повелительно застучала в стекло. Сестра Аглая приоткрыла дверцу. А чего песок там сгрузили, закричала баба, я говорила там не сгружать. Монашка отвечала заискивающе, не без испуга: мы уберем, мы только на один деть. Но та продолжала орать: я говорила песок не сгружать на выгоне, а оне сгрузили, я говорила… штраф… грузят где хотят… порядка не соблюдают…не уважают… штраф… Машина тронулась. Это старшая по улице, пояснила монашка сквозь сжатые зубы. А ее мать добавила: они нас и сжечь уже грозились, все им не так. Несладко, подумал я, ох, не сладко приходится на этой улице нашим праведницам. Впрочем, оно и понятно: на такой улице, где и самих себя не любят, разве будут любить других. Да и непорядок, потому что собака должна жить на цепи, милиционеры — служить в милиции, а монашки сидеть себе скромно в монастыре, а не сгружать песок где ни попадя. И дом у монашек едва ли не лучший здесь, побогаче даже милицейского, так и просится… Сживут их со света, ох, сживут, подсказывало мне сердце русского человека.

Я думал об этом и когда мы достигли усадьбы графа Шереметьева — вот и этого сжили. От дворца осталась руина, повсюду валялись обломки кирпичей с вензелем Г. Ш. Я ступил в помещение, что было некогда парадной залой, в пролом светило непогожее мартовское небо. Воняло дерьмом. Кричали вороны, мерзли ноги. Из соседнего дома, над которым вился печной дымок, вышел мужик, сразу подступил ко мне, улыбаясь добродушно: я как бы здесь смотрю… за дворцом, значит… вон тама еще дворец, там Параша жила… так, значит. Это был добродушный приживал без своего угла, к руинам, конечно, никакого отношения не имевший, а занявший самовольно уцелевшую комнату в полуразваленной бывшей людской. Памятник же, напротив, охранялся государством, о чем извещала табличка на стене. Я дал мужику пятьдесят рублей. Ох, не нужно, не нужно ездить по родной стороне, а сидеть дома: завести Россини, откупорить бутылку коньяка Московский, забраться на диван и укутаться с головой. Но для этого неплохо бы для начала выбраться из этой Ржави, попасть на поезд, усесться в ресторане и сидеть, запивая водку напитком Байкал, пока не покажется за занавеской перрон Белорусского вокзала.

Лара уезжала вместе со мной, хоть монашки и уговаривали ее остаться. Она глядела расстроено, нервничала, когда мы ждали на перроне запаздывающий поезд, выпила в вагоне-ресторане водки за компанию, больше, чем обычно, после каждой рюмки приговаривала какая гадость, что была истинная правда, и плескала рукой под воздуху. Ближе к Можайску я заметил, как по правой ее щеке сползает непрозрачная от черной туши одинокая слеза. Думаешь, они их вправду сожгут, спросила она меня, мигая и прикладывая к глазам платок. Я поторопился ее утешить: да нет, Лара, они слишком ленивы для этого, да и трусы… Что ж, я оказался прав, до сих пор монашек никто не сжег. Собаки взрослеют, и у одной из лабрадорш ожидается потомство. Но что будет с ними и с нами в будущем, кто знает. Един Бог.