Дюма. Том 73. Путевые впечатления. В России. (Часть первая) - [12]

Маэстро страшно надоел графу, и потому однажды, чтобы отделаться от него, он, поставив условием, что тот больше не появится и навсегда оставит его в покое, дал ему триста римских скудо на этот концерт.

Маэстро Лазарев положил в карман тысячу восемьсот франков и скрылся.

Граф пребывал в убеждении, что он насовсем избавился от него, как вдруг однажды вечером гостиная графа стала заполняться, причем в то время, когда он менее всего этого ожидал, певцами, певицами и музыкантами.

Вел их всех за собой маэстро Лазарев, держа в руке дирижерскую палочку, словно Аттила — бич, которым ему надлежало карать людей.

За ним следовал аккомпаниатор.

По знаку маэстро Лазарева аккомпаниатор сел за фортепьяно; контрабасисты и скрипачи стали настраивать свои инструменты; флейты и гобои затянули свое «ля»; пианист прошелся по клавишам; синьора Сприкья (сопрано), синьор Паталуччо (тенор) и синьор Сапре-гонди (первый бас) принялись сморкаться и покашливать — короче, началась страшная какофония.

Готовилось исполнение той самой знаменитой оперы, которой предстояло затмить творения Россини, Мейербера, Беллини, Доницетти, Моцарта и Верди.

Мы уже говорили о нервной впечатлительности графа. Вместо того чтобы поступить, как Иисус, который взял хлыст и изгнал торгующих из храма, он просто-напросто ушел спать в самую дальнюю от гостиной комнату.

Поскольку граф удалился, графине пришлось остаться и самой принимать гостей.

Она смирилась с этим, приказала разносить прохладительные напитки, за ужином села во главе стола, аплодировала маэстро, благодарила певцов и музыкантов.

Среди музыкантов ее внимание привлек аккомпаниатор, молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, который, хотя и обладая подлинным талантом, а может быть, именно потому, что он таким талантом обладал, был внешне прост, скромен и по виду казался бедным.

Графиня, отзывчивая, как добрые феи средневековья, не выносившие людского страдания, подошла к пианисту, заговорила с ним и выяснила, что он единственная опора своей бедной матери и с трудом зарабатывает на хлеб, аккомпанируя в концертах певцам.

Она предложила ему приходить к ней и давать ей уроки пения по два скудо за урок.

Молодой человек согласился, ведь два скудо составляли его двухнедельный заработок, и спросил, когда ему предстоит дать ей первый урок.

Графиня, рассудив, что для него это дело куда более спешное, чем для нее, выказала крайнюю заинтересованность и велела ему прийти на следующий день в три часа пополудни.

На следующий день Миллелотти — таково было имя артиста — явился в назначенный час, но, вместо того чтобы брать у него урок, графиня заставила его играть польки. Миллелотти, ходячая энциклопедия музыки, играл до пяти вечера.

В пять объявили, что графу кушать подано.

Миллелотти заставили сесть за стол.

После обеда все отправились в коляске на прогулку в виллу Памфили.

Вернувшись в полночь, все снова расположились возле фортепьяно. Граф, отличный музыкант и самобытный композитор, положил перед Миллелотти ноты трех или четырех своих романсов, которые тот сыграл с листа.

Граф принялся петь и нашел, что никогда еще ему так хорошо не аккомпанировали.

В два часа ночи накрыли стол для ужина.

Миллелотти хотел было удалиться, но его силой вынудили отужинать.

В пять утра Миллелотти, оглушенный, ослепленный и исполненный восторга, покинул «Минерву».

С него взяли слово вернуться на следующий день к двум часам пополудни, и он своего обещания не нарушил. День прошел точно так же, как и предыдущий.

Все повторилось на следующий день и еще через день.

Миллелотти был неутомим: он исполнял польки, мазурки, контрдансы, экосезы, тарантеллы, наигрывал мелодии и этюды — музыка звучала беспрерывно: то был луч гармонии, слившийся с лучами солнца, которые уже проникали в окна дома.

Близился день отъезда. Для Иллюстриссимо (так прозвали Миллелотти в доме) это было большим горем.

Поспешим сказать, что это горе разделяла с ним вся фамилия. С его длинными волосами, похожими на листву плакучей ивы, с его носом, напоминающим соколиный клюв, с его ласковыми и печальными глазами, с его маленькой шапочкой на испанский лад, с его коротким комедийным плащиком, он стал для всех необходимой частью существования. Что делать, когда не будут больше слышны эти восхитительные мелодии, ставшие постоянным музыкальным сопровождением жизни?

Холодом будет охвачено не только тело, но и сердце: на глаза наворачивались слезы.

— Но отчего же, — спросила вдруг графиня, — Иллю-стриссимо покидает нас так скоро? Что мешает ему поехать вместе с нами в Неаполь?

— А в самом деле, — промолвил граф, — что вам мешает поехать вместе с нами в Неаполь?

— В Неаполь! — со вздохом откликнулся Иллюстрис-симо. — Увы! Путешествие в Неаполь — это мечта всей моей жизни.

— Ну так едем! — воскликнула графиня.

— Едем в Неаполь! — поддержали ее все хором.

— Мa la madre?[1] — позволил себе спросить Иллю-стриссимо.

— Ба! La madre! Сходите попрощайтесь с ней. Дан-дре пойдет вместе с вами, и в этом отношении вам беспокоиться больше не придется.

Иллюстриссимо бросился к фортепьяно и, словно веселая птица, оглашающая все кругом своей самой мелодичной песней, заиграл свою самую бешеную тарантеллу.