Дюма. Том 73. Путевые впечатления. В России. (Часть первая) - [11]

Зовут этого красавца Шарик.

Ну а теперь, будучи неукоснительно точным историком, я расскажу, каким образом караван пополнился в пути тремя новыми персонажами из разряда двуногих, двумя четвероногими и одним панцирным пресмыкающимся.

Трое двуногих принадлежат к человеческому роду, одно из четвероногих — к собачьей породе, другое — к кошачьей, пресмыкающееся же — это черепаха.

Просьба к тем, о ком сейчас идет речь, а наряду с ними и к нашим читателям, не воспринимать слово «двуногий» как имеющее уничижительный оттенок: мы всего лишь используем классификацию, принятую в естествознании.

В глазах Квинта Курция, Тита Ливия и Светония такие личности, как Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь, — это полубоги.

В глазах же Бюффона, Кювье и Жоффруа Сент-Илера они двуногие.

Пишущий эти строки тоже двуногий, хотя чаще он пользуется руками, а не ногами, причем в большей степени правой рукой, а не левой, и скорее большим и средним пальцем, а не указательным, безымянным и мизинцем.

И все же нельзя, подобно Платону, утверждать, что ваш покорный слуга — это животное о двух ногах, лишенное перьев.

Ну а теперь, когда даже самое болезненное самолюбие удовлетворено, продолжим наше описание двуногих: по месту и почет.

Трое новых персонажей, принадлежащих к человеческому роду, это поэт Полонский, маэстро Миллелотти и чародей Хьюм.

А, дорогие читатели, я уже вижу, как при имени Хьюма вы широко открыли глаза и навострили уши!

Будьте спокойны, до Хьюма мы еще доберемся.

Быть может, вам покажется, что наши сборы в дорогу слишком затянулись, но ведь нам предстоит проделать ни много ни мало три тысячи льё — то есть треть земного шара, — прежде чем мы вновь встретимся во Франции, и, стало быть, вполне естественно, что я стараюсь как можно основательнее познакомить вас со всеми своими товарищами по путешествию.

К тому же, я считаю себя не столько романистом, сколько драматургом и в качестве драматурга обязан представить публике всех своих персонажей.

Мне предстоит проделать вместе с ними первый отрезок пути, длиной в восемьсот льё, — это в три раза больше протяженности всей Франции. Вы только представьте такое!

Итак, я возвращаюсь к своему рассказу.

Господин Полонский жил в Риме. Будучи поэтом и мечтателем, граф встречал его в Колизее и в соборе святого Петра. За границей все соотечественники — братья. Завязался разговор. У графа был проект открыть в Санкт-Петербурге литературный журнал. Он поделился с г-ном Полонским своим замыслом и попросил того представить план будущего издания.

Господин Полонский представил такой план, графа он устроил, и было решено, что Полонский возьмет на себя руководство журналом. С этого дня он стал членом фамилии графа и путешествует вместе с ним.

Наш поэт — человек очаровательный, он мечтатель, как Байрон, и так же рассеян, как Лафонтен.

Его рассеянность распространяется главным образом на шляпы, перчатки и пальто, которые люди неосмотрительно кладут рядом с его собственными, а поскольку этот сын Аполлона не делает между ними различия, то он почти всегда поступает в ущерб себе.

Но перейдем к другому сыну Аполлона — ведь поэзия и музыка это сестры, — перейдем к маэстро Милле-лотти.

История маэстро Миллелотти — это «Илиада», да что там «Илиада», — это целая «Одиссея».

Так станем же, по примеру Гомера, певцом этой волнующей истории.

Находясь в Риме, граф обосновался в гостинице «Минерва» примерно так же, как он обосновался в Париже в гостинице «Три императора», — то есть стол был накрыт для гостей в течение всего дня, свечи в гостиной горели всю ночь, и в сутки уходило на расходы от двух до трех тысяч франков. И вот среди докучливых прихлебателей, всегда обступающих путешественников такого рода, граф вдруг увидел своего соотечественника.

Соотечественник этот был композитором, сочинившим оперу, рядом с которой, по его мнению, «Вильгельм Телль» Россини, «Роберт-Дьявол» Мейербера, «Норма» Беллини и «Немая из Портичи» Обера, «Лючия» Доницетти, «Дон Жуан» Моцарта и «Трубадур» Верди были просто безделицей.

Этот сочинитель не желал упускать земляка такого общественного положения, как граф Кушелев-Безбо-родко, не внушив ему чувство гордости за то, что он прослушал оперу, которая превзошла все итальянские, французские и немецкие оперы, настоящие и будущие.

Граф имел неосторожность ответить: «Да, очень хорошо», вдыхая при этом эфир из своего флакона и выдергивая нитку за ниткой из своего носового платка — действия чисто машинальные, настолько они были для него привычны.

И как только это согласие было дано, граф оказался точно в таком же положении, в каком находились одержимые эпохи средневековья, в тело которых проник какой-нибудь Бегемот или Астарот.

Каждый день Лазарев — такова была фамилия петербургского маэстро — не отходил от него с пяти вечера до пяти утра.

Все то время, какое не уходило у него на еду, он напевал, намурлыкивал, насвистывал свою оперу, различные отрывки из которой он еще и выстукивал одним пальцем на фортепьяно.

В перерывах между пением и игрой он непрестанно говорил о концерте, который ему хотелось устроить и на котором должны были исполняться лишь отрывки из его оперы.