Дюма. Том 66. Путевые впечатления. Корриколо - [16]

— До тридцатого мая.

— До тридцатого мая?

Последовала немая сцена.

— Разве ты не пообещал мне новую оперу к этому сроку?

— A-а! Я пообещал?

— Нечего разыгрывать удивление! — воскликнул импресарио, чье терпение было на исходе. — Я выждал положенное время, рассчитывая на твой гений и поразительную легкость в работе, дарованную тебе Богом. Больше я ждать не могу: мне нужна опера.

— Нельзя ли аранжировать какую-нибудь старую, переделав название?

— Ты так думаешь? А артисты, которые нарочно ангажированы, чтобы играть в новой опере?

— Наложите на них штраф.

— А публика?

— Закройте театр.

— А король?

— Подайте в отставку.

— Все это справедливо до определенной степени. Ни артисты, ни публика, ни сам король не могут заставить меня сдержать обещание, но я дал слово, сударь, а Доменико Барбайя всегда держит свое честное слово.

— Ну, тогда другое дело.

— Значит, ты обещаешь мне начать завтра?

— Завтра — невозможно, у меня рыбалка в Фузаро.

— Хорошо, — ответил Барбайя, засунув руки в карманы, — не будем больше говорить об этом. Я решу, что мне делать.

И он удалился, не прибавив больше ни слова.

Вечером Россини поужинал с большим аппетитом, воздав должное столу импресарио как человек, совершенно забывший об утреннем разговоре. Выйдя из-за стола, он приказал своему слуге разбудить его на рассвете и приготовить лодку для поездки в Фузаро. После этого он заснул сном праведника.

На следующий день на пятистах колокольнях, которыми владеет благословенный город Неаполь, пробило полдень, а слуга Россини все еще не поднялся к хозяину; солнечные лучи пробивались сквозь жалюзи. Россини, внезапно проснувшись, сел в кровати, протер глаза и позвонил: шнур звонка остался у него в руках.

Он покричал в окно, выходившее во двор, — вокруг царила тишина, словно в серале.

Он толкнул дверь своей комнаты, но дверь не поддалась: она оказалась замурована снаружи!

Тогда Россини, подойдя к окну, заорал во все горло, призывая на помощь, крича, что его предали, заманили в ловушку! В ответ на его жалобы не отозвалось даже эхо, ибо стены дворца Барбайи не пропускали звуков.

У Россини оставался только один выход — прыгнуть с пятого этажа, но надо сказать, к чести композитора, что подобная мысль ни на мгновение не пришла ему в голову.

Через добрый час в окне четвертого этажа показался колпак Барбайи. У Россини, не отходившего от окна, появилось желание бросить в импресарио черепицей; но он удовольствовался тем, что стал осыпать его проклятиями.

— Желаете ли вы чего-нибудь? — вкрадчивым тоном спросил Барбайя.

— Я хочу немедленно выйти.

— Вы выйдете, когда будет готова ваша опера.

— Но это самоуправство!

— Самоуправство, если хотите, но мне нужна опера.

— Я пожалуюсь на вас артистам, и тогда посмотрим.

— Я наложу на них штраф.

— Я извещу об этом публику.

— Я закрою театр.

— Я дойду до короля.

— Я подам в отставку.

Россини увидел, что попался в собственные сети. Поэтому, пересилив себя, он сменил тон и манеры и сказал спокойно:

— Я принимаю шутку и не сержусь. Но могу ли я узнать, когда мне будет возвращена свобода?

— Когда мне будет вручена последняя сцена оперы, — ответил Барбайя, сняв колпак.

— Хорошо, сегодня вечером приходите за увертюрой.

Вечером Барбайе, как и было обещано, вручили нотную тетрадь, на которой большими буквами было написано: «Увертюра к „Отелло V

В то мгновение, когда Барбайя получил первую посылку от своего узника, гостиная импресарио была заполнена музыкальными знаменитостями. Гости сразу же уселись за рояль, стали разбирать новый шедевр и пришли к заключению, что Россини не человек, что он богоподобен и творит легко и без усилий, одной своей волей. Барбайя, почти обезумев от счастья, вырвал ноты из рук поклонников и отправил их переписчикам. На следующий день он получил новую тетрадь, на которой было написано: „Первый акт "Отелло'V; ее также отправили перписчикам, исполнявшим свои обязанности с той немой и пассивной покорностью, к которой их приучил Барбайя. Через три дня партитура "Отелло" была закончена и переписана.

Импресарио не владел собой от радости, он бросился на шею Россини, принес ему трогательные и искренние извинения за хитрость, к которой ему пришлось прибегнуть, и попросил маэстро закончить свое творение, присутствуя на репетициях.

— Я сам приеду к артистам, — непринужденным тоном ответил Россини, — и стану репетировать с ними роли. Что касается господ оркестрантов, я буду иметь честь принять их у себя!

— Ну что ж, мой дорогой, ты сумеешь с ними поладить. В моем присутствии нет необходимости, и я буду восхищаться твоим шедевром на генеральной репетиции. Еще раз прошу простить меня за то, как я себя повел.

— Ни слова об этом, не то я рассержусь.

— Итак, до генеральной репетиции?

— До генеральной!

Наконец наступил день генеральной репетиции: это было накануне того знаменитого 30 мая, стоившего Барбайе стольких переживаний. Певцы были на сцене, музыканты заняли места в оркестре, Россини сел за рояль.

Несколько элегантных дам и десяток счастливчиков занимали ложи авансцены. Сияющий и торжествующий Барбайя потирал руки и, посвистывая, прохаживался по театру.

Сначала сыграли увертюру. Бешеные аплодисменты потрясли своды Сан Карло. Россини встал и поклонился публике.