Дюма. Том 66. Путевые впечатления. Корриколо - [15]

Физиономия Барбайи проясняется, лоб его разглаживается, довольная улыбка блуждает на его губах.

— Ну, сударь? — в крайней тревоге спрашивает мать. — Что вы скажете о моей дочери?

— Что ж, сударыня, голос неплох, но черт меня побери, если я понял хоть слово.

В другой раз (дело было в самый разгар зимы) репетировалась новая опера и певцы, которым были поручены первые роли, с трудом расставались с теплыми перинами и постоянно опаздывали. Разъяренный Барбайя накануне поклялся, что оштрафует любого, кто опоздает, будь то тенор или сама примадонна, чтобы другим было неповадно.

Начинается репетиция; Барбайя заходит за кулису, чтобы выбранить машиниста; вдруг все замолкают, оркестр перестает играть, все кого-то ждут.

— В чем дело? — восклицает импресарио, устремляясь к рампе.

— Все в порядке, сударь, — отвечает первая скрипка.

— Кого нет? Я хочу знать.

— Да нету короля.

— Оштрафовать!

И тем не менее, Доменико Барбайя создал Лаблаша, Тамбурини, Рубини, Донцелли, Кольбран, Пасту, Фодор, Доницетти, Беллини, самого Россини — да, великого Россини.

Самые выдающиеся шедевры великого маэстро были написаны для Барбайи, и одному Богу ведомо, сколько молитв, угроз и хитростей потребовалось бедному импресарио, чтобы заставить работать самого независимого, самого беззаботного и самого счастливого из гениев, когда-либо паривших в чудном небе Италии.

Приведу один пример, прекрасно характеризующий импресарио и композитора.

V «ОТЕЛЛО»

Россини только что прибыл в Неаполь, предшествуемый своей громкой славой. Первым, кого он встретил, выйдя из экипажа, был, как можно догадаться, импресарио из Сан Карло. Барбайя с широко распростертыми объятиями направился к маэстро и, не дав ему сделать шаг или произнести хоть слово, заявил:

— Я делаю тебе три предложения и надеюсь, что ты не откажешься ни от одного из них.

— Слушаю, — ответил Россини с известной всем тонкой улыбкой.

— Я предлагаю мой особняк тебе и всем твоим людям.

— Согласен.

— Я предлагаю мой стол тебе и твоим друзьям.

— Согласен.

— Я предлагаю тебе написать новую оперу для меня и моего театра.

— Не согласен.

— Как! Ты отказываешься работать для меня?

— Да, для вас и для любого другого. Я больше не хочу писать музыку.

— Ты с ума сошел, мой милый!

— И все же имею честь заявить вам об этом.

— Что ж ты приехал делать в Неаполе?

— Я приехал есть макароны и мороженое. Это моя страсть.

— Я заставлю своего лимонадчика, лучшего на всей улице Толедо, готовить тебе мороженое и сам приготовлю тебе макароны, от которых ты будешь в восторге.

— Черт! Дело становится серьезным!

— Но взамен ты напишешь мне оперу.

— Посмотрим.

— В твоем распоряжении месяц, два, полгода — столько времени, сколько тебе нужно.

— Согласен на полгода.

— Договорились.

— Пойдем ужинать.

В тот же вечер дворец Барбайи был предоставлен в распоряжение Россини; сам владелец совершенно ушел на второй план, и знаменитый маэстро мог чувствовать себя там как дома в самом прямом смысле слова. Все друзья и даже просто знакомые, которых он встречал на прогулках, без церемоний приглашалась за стол Барбайи, которому Россини с совершенной непринужденностью оказывал честь. Правда, иногда маэстро жаловался, что он не может найти достаточное количество друзей, чтобы пригласить их на застолья, устраиваемые Барбайей; порой, несмотря на все свои попытки, ему едва удавалось собрать человек десять — пятнадцать. То были неудачные дни.

Что касается Барбайи, то он, оставаясь верен взятой им на себя роли повара, каждый день изобретал новые блюда, подавал самые старые бутылки вина из своего погреба и принимал всех незнакомцев, которых Россини приводил, словно лучших друзей своего отца. Правда, в конце обеда, за десертом, он с непринужденным видом, улыбаясь, с бесконечной ловкостью вставлял несколько слов об обещанной опере и о том, какой ее будет ждать оглушительный успех.

Но, несмотря на тонкие ораторские приемы, используемые честным импресарио, чтобы напомнить своему гостю о взятом им на себя обязательстве, брошенные им вскользь слова производили на маэстро то же впечатление, какое оказали на пиру Валтасара три ужасных слова. Поэтому Россини, прежде терпевший присутствие Барбайи, попросил его не появляться больше за десертом.

Между тем месяц шел за месяцем, либретто было давно готово, но ничто не предвещало решимости композитора взяться за работу. Обеды сменялись прогулками, прогулки — поездками за город. Благородный маэстро делил свой досуг между охотой, рыбалкой, верховой ездой, но ни о единой ноте не было и речи. Раз по двадцать в течение дня Барбайя испытывал приступы гнева, нервные судороги, непреодолимое желание поскандалить. Однако он сдерживался, ибо больше чем кто-либо верил в несравненный гений Россини.

В течение пяти месяцев Барбайя с образцовым смирением хранил молчание. Но утром в первый день шестого месяца, увидев, что времени больше нет и что невозможно по-прежнему соблюдать осторожность, он отвел маэстро в сторону и завел с ним следующий разговор:

— Ну, мой дорогой, знаешь ли ты, что до назначенного срока осталось всего двадцать девять дней?

— До какого срока? — спросил Россини с изумлением человека, которого принимают за другого, а потому спрашивают о том, о чем он и понятия не имеет.