Дурман - [59]

Старая не раз хотела поделиться своими планами с Киной. „Сестра ведь, не выдаст!“ — убеждала она сама себя. Кина и постарше, и поопытнее, даже и если не бог весть насколько, все вдвоем легче… Ум хорошо, да два лучше…

Старая было совсем уже решила все рассказать сестре, но вдруг приходила в себя: „А вдруг сестра не одобрит? Ругать начнет? Сестра-то она сестра, а по чужому добру сердце не болит, как по своему“. Больно ее тревожит, что Тошка хочет их обобрать… „Нет, не буду с ней говорить! Ни словечка не скажу! — решала старуха. — О таких делах никому другому знать не следует. Она скажет мужику своему, а тот, Бунарджиев, не умеет язык за зубами держать, разболтается, как сорока“.

И она в сотый раз решала: „Никому ни слова, ни полслова. Все сделаю сама“.

Только вот перестали ли в деревне про них языки чесать? Кина что-то давно не заходила. Может, просто надоело ей об этом говорить, а не потому, что больше в деревне болтать перестали. А старухе хотелось все знать, во все вникнуть. И она решила сама походить по людям, послушать, о чем люди болтают, кому косточки перемывают. Достала она два лева на свечи и в воскресенье пошла в церковь. С тех пор как арестовали Ивана, она забыла туда дорогу. Тогда она целыми днями сновала по деревне, то в общину, то к старосте, то к родне — денег взаймы взять, горе свое выплакать. И фитили к лампадке кончились, да в такое суматошное время ей было не до церковной службы… А, может, и вообще отвыкла… Как-то и в голову не приходило… А вот теперь решила пойти в церковь. В следующее воскресенье она снова пошла, и зачастила, не пропускала ни одного праздника. Поставив зажженные свечки, она переходила на женскую половину, прислушивалась, о чем бабы шепчутся, о чем судачат. Разговоры вертелись вокруг обычных дел: кто на новый год свадьбу справлять будет, кто с кем обручился, кто с кем поругался… Говорили, у кого в доме какой разлад, о разделах, о том, кто какой половик выткал, о разном, но ее имя не упоминалось, как она ни прислушивалась, затаившись за чужими спинами. Перебирали косточки другим, сплетничали, шипели одна на другую…, но о ней ни слова. Действительно, некоторые ее видели в церкви, но она так ловко пряталась от чужих взглядов, так умело подслушивала, что не могла бы упустить хоть какой-нибудь намек на ее счет…

Это ее совсем успокоило. Бабы расспрашивали, как у них в доме, живы-здоровы ли, как Тошка, внук, наверно, уже большой стал.

— Все, слава богу, все живы-здоровы, — елейным голосом отвечала старая. — Невестка в доме теперь за хозяйку, я и не вмешиваюсь, стара стала, да и то, что знала, забыла… Молодые-то теперь умнее нас, стариков… Вот начала вязать, а что выйдет — и сама не знаю. Пете, сиротка бедная, целыми днями играет… Ребенок малый, ни забот у него, ни тревог, что ему? Им бы только играть…

Когда разговор переходил на Пете, бабы сочувственно кивали головами, но не говорили ни слова.

— А парень-то твой как, когда женить будешь? — подкатывалась к ней какая-нибудь добровольная сваха.

Старая усмехалась.

— Да я его и не вижу по целым дням, ему дома не сидится.

— Пусть, пусть погуляет, — подхватывала ее собеседница, тоже расплываясь в улыбке, — немного ему осталось…

— Надо бы этой осенью узду на него накинуть, не случись эта беда…

— Все в руках божьих, сватья!

— Правда твоя.

Разузнав все последние деревенские новости, старуха возвращалась домой довольная и спокойная. Особенно ее радовало, что об их семейных делах разговору не было, об них словно забыли. Иван был прав, когда предупреждал ее: „Волосок с ее головы упадет — все мы будем виноваты…“ И вот теперь все замолчали…

Но дома ее встречала Тошка, стройная, красивая, пышущая здоровьем. „Нда… — думала старая, — а чего ей беспокоиться? Молчит-молчит, а по всему видно — душа у нее радуется. Годик-то себе течет, добро себе добром в целости и сохранности, и от него даже иголки не взять без ее согласия. И все по этому закону проклятому!“ — проклинала старуха все земные порядки. И продать без нее ничего нельзя, даже на долю ребенка и то имеет право. Ждет она себе, выжи-да-а-а-ет, когда богатство ей прямо в рот попадет… Другие спину гнули, надрывались, пупы рвали за это добро, чтобы собрать по крошечке, по щепочке, а ей на них наплевать, они для нее ничего не стоят!.. Небось и мужа уже забыла. А чего ей его помнить, да по нем тужить? Она себе найдет, кого хочет, зачем ей Минчо…

Эти думы приводили ее в бешенство, она бессильно сжимала кулаки, хотя ей страсть как хотелось вскочить, схватить палку и крикнуть:

— Вон отсюда, сучка паршивая! Вон из моего дома, голытьба несчастная! На мусорной куче выросла — там тебе и место!

Но нельзя этого было делать. Нужно было терпеть, ждать и молчать… Труднее всего ей было скрывать свои настоящие чувства под личиной заботливой ласковой свекрови. Она обращалась к ней: „невестка“, а сама думала: „Чтоб тебя на том свете черти невесткой звали!“, кликала: „Иди обедать!“, а сама думала: „Чтоб ты лопнула, прорва проклятая!“

Уносясь мыслями под жужжанье веретена, она часто видела одну и ту же картину: вот она гонит невестку из дому, а та падает перед ней на колени, просит позволения остаться еще на ночь, чтоб еще хоть немного побыть с Пете, умоляет, чтобы отдали ей сына… Ах, эти проклятые законы! Если бы не они…