Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [82]

Точно так же в очерке античной музыкальной эстетики Лосев, как только переходит от предельно общих характеристик к более содержательным, начинает передавать читателю уже свои собственные идеи: о телесности восприятия звука в античной культуре, о понимании античного классического сознания как созерцательного и утилитарного одновременно[647].

«Все тома» Лосева, о которых я уже упоминал, – это восьмитомная «История античной эстетики» (1963–1994), которая вобрала в себя его основные достижения и стала уникальным явлением в поздней советской культуре. Первый же том этого труда открывается параграфом «Марксистский принцип понимания античной культуры» с уже известным читателю пафосом формулировок, смысл которого в том, что факт связи античной культуры с рабовладельческой формацией доселе постулировался, но по-настоящему не объяснялся. Поскольку первый том был издан как учебное пособие для вузов, то его структура была приведена в соответствие с требованиями издательства, и с этой точки зрения большой теоретический раздел в начале труда был хотя бы частично вынужденным[648]. Но интересно то, как Лосев увязывает марксистскую теоретическую рамку с собственным видением античного общества (что марксизм был для него внешней теорией, которую он был вынужден использовать, достаточно очевидно):

Общественная формация создает базис для всей культуры, для всего духовного самочувствия человека. Она бессознательно для самого человека строит весь его жизненный опыт, бессознательно направляет его мысль по тем или иным руслам и делает для него понятным и естественным то, что совершенно непонятно и кажется противоестественным людям всякой другой формации. Но если это действительно так, то, во-первых, человеку рабовладельческой формации должна быть совершенно непонятна ни человеческая личность в ее полноценных проявлениях, ни, следовательно, человеческое общество в его общественной сущности. Человек рабовладельческой формации обязательно должен решительно все на свете понимать либо как вещь, как физическое тело, либо как живое существо, неразумное и безличное[649].

То есть Лосев достаточно уверенно использует общие марксистские формулировки, чтобы обосновать с их помощью свой давний тезис о телесности античной культуры[650]. Хотя он теперь согласен, что между идеализмом и материализмом в Античности было острое противоречие, тем не менее он считает, что и античные идеалисты мыслили, «ориентируясь на вещественную и стихийно-материальную картину мира»[651]. И вообще:

…социально-исторические отношения не могут не переноситься на все слои соответствующего исторического процесса; но каждый такой слой имеет свою специфику и не только специфику, но и собственную имманентную и относительно самостоятельную историю развития[652].

Это, конечно, не доказывает того, что взгляды Лосева никак не менялись, но вполне обосновывает утверждение, что от принципиальных положений он не отказался. Он заметно усмирил свою страсть к собственному стилю, построенному на использовании изобретенных терминов (на основе русского языка), хотя в дополнение к телесности использует понятие «вещевизма». Он убрал слишком вызывающие ссылки на зарубежных мыслителей[653]. И его возросшая зависимость от советских исследований древности не может быть сведена только к внешнему формальному моменту: сама уверенность и широта рассуждения о «человеке рабовладельческой формации» построены на допущении и признании факта наличия именно таковой формации с решающей, определяющей ролью отношений между рабовладельцем и рабом в ней. Более того, использовав новейшую тогда литературу, Лосев увидел достаточно свидетельств об ограниченности рабства как явления, честно изложил их и завершил выводом о том, что рабство было определяющим, но понять его в таковом качестве можно, только если воспринимать целостно базис и надстройку[654]. Если мы изымаем из рассуждений Лосева аксиому о существовании рабовладельческой формации (вообще всю формационную цепочку в ее советском варианте), то в них разваливается далеко не все, но все-таки достаточно многое, и поэтому не следует считать, будто элементы марксизма были только штукатуркой лосевской концепции, которую можно без особенного ущерба отделить от основного здания. Чтобы осуществить в уме такую операцию, нужен незаурядный читатель, а желательно еще и тот, который был бы знаком с ранними трудами философа (которые, конечно, были малодоступны советскому читателю), чтобы иметь ключ к потаенным основам его построений.

Насколько при этом Лосев периода 1950‐х гг. и позднее отличался от мейнстримной истории философии тех же лет?

В 1929 г., в то самое время, когда Лосеву в Институте философии Коммунистической академии отказывали в издании трудов Прокла и Плотина, Валентин Фердинандович Асмус (1894–1975), напротив, был поддержан в своей просьбе о заграничной командировке «для изучения истории генетики и немецкого рационализма»[655]. Позже он стал одним из авторов многотомной «Истории философии» под редакцией Г. Ф. Александрова, с которой сняли Сталинскую премию за неудачный третий том, после чего издание прекратилось. В послесталинские годы они с Лосевым начинают сотрудничать, хотя, конечно, при некоторых колебаниях в положении обоих