Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [83]
В 1970‐е гг. оба выпускают популярные книжки про Платона. Популярный характер при этом не означал того, что тексты непредставительны – напротив, они показывают, какие именно свои идеи авторы обязательно хотели донести до более широкого круга читателей. Книга Асмуса была ориентирована на более взрослого читателя и поэтому трактовала философские вопросы более подробно; книга, написанная совместно Лосевым и Тахо-Годи, была выпущена издательством «Детская литература» и определялась как издание для «старшего возраста». Это во многом обусловило различие структур работ: Асмус дает вначале очерк биографии Платона, дополненный источниковедческим экскурсом о его диалогах, а затем последовательно излагает части его учения: суть платоновского идеализма, гносеологию, диалектику, самокритику (в «Пармениде» и «Софисте»), космологию, учение о государстве и эстетику. Лосев и Тахо-Годи по сути рассказывают о жизни и творчестве Платона на протяжении всей книги, лишь дополняя этот сюжет введением, заключением и перебивая его вставками: изложением жизни и судьбы Сократа, очерком идеализма, завершающими рассуждениями о ценности платоновской философии. Пожалуй, нужно сказать, что во второй книге изложение основ мудрости Платона, являющееся выжимкой из работ Лосева, дано более понятно и увлекательно в отличие от тяжеловесного рассказа Асмуса, но это вопрос не различия подходов, а стилистических способностей.
Кроме некоторых деталей, несколько различается основной пафос двух книг: для Асмуса воззрения Платона на государство – реакционная социальная утопия, отражающая состояние рабовладения[657], для Лосева Платон – философ, который пришел к реакционным выводам, разочаровавшись в способностях иначе убедить людей, поэтому идеалист превратился в фантазера[658]. И в рассказе об этой драме могут делаться выводы более широкие:
Но гармония может быть разная. Одна – живая, трепещущая, она активно борется с беспорядком, с уродством, с разнузданными эффектами. …Другая – основана на принуждении и насилии, чужда живых противоречий жизни[659].
Это написано о «Законах», но только ли о них? Век Лосева и Асмуса знал о принудительной гармонии гораздо больше, чем век Платона и Аристотеля. Хотя очевидно, что в сфере истории культуры (в широком смысле) между периферией и мейнстримом не было непреодолимых разрывов – в таких темах можно было допускать и большую стилистическую вольность, и меньший процент теоретических выкладок, но, конечно, всегда оставался в силе тот факт, что одни сохранили умение писать литературным стилем, а другие уже не могли обходиться без языковых штампов советской науки.
Для этой книги, однако, важно не то, где находился сам Лосев в координатах «ядро – периферия», а то, что его работы если не запустили, то оформили и усилили процесс изменения восприятия истории мысли, которая становится отдельной, интересной, ценной отраслью познания. В издании сочинений Платона те комментарии, что написаны Лосевым, лучше всего демонстрируют его тактику: признавая легко и неоднократно Платона объективным идеалистом, он делает акцент на слове «объективный», тем самым раскрывая и отношение Платона к объективной реальности, а возвращаясь к идеализму, подчеркивает, что фактически Платон смог безупречно обосновать наличие мира идей, не смог лишь доказать того, что они первичны по отношению к реальности. В общем, такие комментарии рисуют истинный масштаб Платона, которого уже вряд ли можно после этого изображать лишь младшим современником Демокрита[660]. Когда Лосев рассуждает об отличиях античного и современного материализма[661], то раскрывает перед читателем перспективу самой возможности продуманных сравнений внутренних смыслов философских систем, при этом, хотя он и признает теперь большее совершенство «современного диалектического материализма», все-таки уходит от оценки античного мировосприятия свысока. Воспитывая читателя, восприимчивого к смыслам философии прошлого, такие работы предполагали и более тонкое восприятие смыслов самих этих работ, как раз то самое умение заглянуть за марксизм, почувствовать, что есть нечто большее. Это создавало условия для перекодировки сознания и читателей, и самих исследователей.
В 1972 г. вышел сборник статей, посвященный 80-летию филолога Ф. А. Петровского (1890–1978), в котором были опубликованы в том числе работы, представлявшие собой попытки не только описания, но и понимания античных культурных сюжетов. Так, Аверинцев посвятил статью мифу об Эдипе – сюжету, который не имеет смысла разбирать, если оставаться в пределах марксистско-ленинского подхода, и который также был затронут в творчестве очень поздно опубликованного Я. Э. Голосовкера (1890–1967)[662]. Интересно, что Аверинцев не старается рассказать о трагедии Софокла «Эдип-царь», он задает более узкий, но и более интересный угол рассмотрения: «Исследователи вновь и вновь будут ставить вопрос: что сделал Софокл с мифологической фабулой? Тема этой статьи другая: что он в этой фабуле нашел как данность?»
