Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [84]

Анализ сюжета мифа с точки зрения античного восприятия, включая толкования снов и попытку через семантический ряд используемых понятий проникнуть в подтекст античного видения связи между инцестом и властью, между мужским стремлением к знанию и решением о самонаказании, – это уже, безусловно, не блуждание автора во тьме или на ощупь в таких сложных темах, но при этом он движется по своей нити рассуждений вообще без марксистского фонаря[664]. Кстати, в конце статьи довольно прозрачно дается намек на победу христианства над язычеством, в исключительно положительной интонации[665].

Конечно, в сборнике преобладали статьи с меньшими претензиями, но там был опубликован и перевод Гаспаровым начала «Ифигении в Тавриде» с интересным введением, где переводчик рассуждал на тему сложной связи между оригиналом и переводами – тематика для филологической науки более чем обычная, но Гаспарова всегда отличала в этом вопросе сильная историческая аргументация. И в эти годы уже формируется будущий автор «Занимательной Греции» – мастер очерка, вся прелесть которого в том, что ему не нужны пышные теоретические предисловия, а сила которого – в сугубом знании предмета и его контекстов. Это не отсутствие систематики, а просто другой ее тип.

Следует упомянуть также о том, что в сборнике вышла и знаменитая впоследствии работа В. Н. Ярхо (1920–2003) «Была ли у древних греков совесть?»[666]. Новацией в данном случае является уже заглавие, сама же статья, которая говорит о невозможности приложения современного концепта к тем внешним проявлениям стыда, которые изображаются в аттической трагедии, сейчас может выглядеть достаточно очевидной, но тогда была также серьезной заявкой на переоценку обычных прямолинейных трактовок. В этом нет никакой борьбы с мейнстримом в полном смысле слова, поскольку автор как раз и использует исторический метод, но тематика, стилистика исполнения не просто далеки от подходов советской филологии, а мало связаны с ними. Аверинцев, Гаспаров, Ярхо позже станут авторами ряда глав в первом томе изданной Институтом мировой литературы АН «Истории всемирной литературы» (1983), который был посвящен древности.

Нужно сказать, что исследования культуры древности в 1970–1980‐е гг. не стагнируют, то есть эта периферийная тематика, в отличие от мейнстримных, имела потенциал для развития. Советские исследования о культуре, в том числе биографии, сильно портил факт всезнайства автора, который реализовывался иногда в крайне противоречивой форме. Состояние источников чаще позволяет говорить мало, нежели много, либо о жизненном пути, либо о системе взглядов того или иного древнего мыслителя или политического деятеля, но при этом основные выводы было принято делать безоговорочными (и чаще всего банальными, исключение – С. Я. Лурье). Это лишало интриги сам процесс чтения такого рода произведений – все равно смысл деятельности Аристотеля, Александра Великого, Суллы, Спартака, Цицерона, Цезаря сводился к реакции на кризис гражданской общины, неизменно связанный с кризисом рабовладения. А историки неизбежно выступали в роли развязных прокуроров великих людей: попробуйте написать о классовой ограниченности мировоззрения своего героя так, чтобы это не выглядело суждением свысока[667].

С этим подходом новая история культуры начинает расставаться. В статьях Гаспарова к изданиям античных поэтов нет классового подхода[668], а в биографии Тацита у Кнабе[669] хотя и представлена определенная концепция его творчества, вполне ясно, что она – лишь версия, предложенная и обоснованная автором книги. Претензии на всезнание историка (точнее, знание самого главного, которое могло как угодно оговариваться незнанием отдельных деталей) здесь уже нет.

После этого завоевания уже возможно выстраивание принципиально иного типа повествования. В книге Г. С. Кнабе о древнеримской культуре первая ссылка в теоретическом разделе – на русское издание «Мимесиса»[670] Э. Ауэрбаха (1892–1957), мыслителя во многом знакового для интеллигенции тех лет, но в любом случае не марксистского[671]. Поскольку из Ауэрбаха взята вполне безобидная цитата, а затем идет уже очередь из ленинских выражений, то это, конечно, чистой воды символика, которая не играла бы никакой роли, если бы не общее содержание, использующее теорию знака, символа для понимания сути культурных изменений:

…между сменой социально-экономических формаций и покроем брюк непосредственной связи не существует. Для такого объяснения, очевидно, необходимо установить, как и откуда возник знаковый смысл данного явления, как оно стало тем, чем стало для жизни общества[672].

И в книге Кнабе рассказ о деталях становится рассказом о знаках и символической основе древнеримской культуры. Уже само теоретическое введение было для читателя глотком свежего воздуха, поскольку он фактически не слышал и не видел известных ему и чрезвычайно надоевших формулировок о культуре как отражении базиса, а прежде всего смотрел на то, как с помощью иллюстрации примерами ему рассказывалось о возможностях понимания общества через обращение к его повседневности, причем не к описанию ее, а к анализу. А содержание книги было практически революционным, прежде всего с точки зрения метода работы: берясь за деталь, по внешности совершенно вторичную (устройство водопровода, одежда, использование носилок в городе), Кнабе последовательно, опираясь на источники, раскрывал сущность устройства римских городских общин, политической культуры, особенностей функционирования микрообщностей – термин новый для советской науки, который вводился в оборот с помощью ссылок на исследовательскую литературу, в том числе по психологии