Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [86]

И краткий рассказ об этом с оценкой реальных альтернатив, который является целью данной заключительной главы, оказывается закономерным образом построенным на противоречивой основе. С одной стороны, совершенно некорректно говорить о том, что советская историография древности представляла собой бесплодную пустыню – даже если говорить только о «ядре». С другой стороны, невозможно утверждать и того, что в тогдашнем своем состоянии она представляла собой благодатное поле – даже если говорить только о «периферии».

Для того чтобы адекватно оценить возможные направления развития советской историографии древности на исходе этого третьего периода, нужно воспользоваться исторической перспективой и посмотреть, что представляла из себя наука о древности в период постсоветский. Развернутый анализ этого времени является отдельной сложной задачей и никак не может быть темой данной книги, но общие характеристики дать вполне возможно.

Итак, если характеризовать постсоветский период[677] для российской историографии вообще и для историографии древности в особенности, то можно обозначить следующие его отличительные черты: отсутствие единой обязательной методологии (и, соответственно, идеологии), нарастание роли конкретных (специализированных) исследований, затухание дискуссий[678]. Могла ли позднесоветская историография, используя ресурсы полупериферии и периферии, трансфомироваться таким образом, чтобы избежать или частично изменить эти характеристики?

Понятно, что первая из указанных особенностей никак не могла быть обойдена – отказ от марксизма как единственного метода познания действительности давно назрел в советской науке, и только внешние обстоятельства задерживали эту неизбежную перемену. Фактически тем самым искусственно задерживался и далеко зашедший процесс распадения «ядра» советской науки о древности, множество нерешенных проблем маскировалось с помощью использования максимально непрозрачной терминологии, которая позволяла создавать все менее убедительное впечатление неизменной целостности базовых тезисов советского видения древней истории.

Могла ли в принципе ситуация развиваться таким образом, что, если бы внешние обстоятельства несколько замедлили крушение официальной идеологии или, напротив, внутренние усилия советской науки несколько убыстрили процесс ее трансформации, удалось бы создать некоторую модифицированную версию марксистской истории древности, которая осталась бы приемлемой для большей части научного сообщества даже после того, как роль марксизма как официального учения была бы отменена?

Полагаю, что нет. Когда И. М. Дьяконов начал реализовывать проект двух историй древности – трехтомника лекций и более академической серии по древневосточной истории[679], в них в любом случае применялась несколько усовершенствованная и более полемическая, но принципиально та же самая схема, которая была опробована еще в первых двух томах «Всемирной истории». В целом и содержательно, и с точки зрения базовых положений – признания наличия патриархального и классического (античного) рабства в качестве двух форм ведущего типа эксплуатации в рабовладельческом обществе – это были вариации того, что советская наука устами того же самого Дьяконова и Утченко была способна сформулировать еще в 1960‐е гг.

За это время, при наличии фактора политического режима, не произошло никакого принципиального обновления, более того, первоначально интересный и поднимающий теоретические проблемы Дьяконов к 1980‐м гг. высказал уже свои основные идеи, которые не повлекли заметной дискуссии вокруг них[680]. Наконец, завершением серии теоретических статей стала та, в которой предлагалась новая схема древней истории (по сути, только истории древнего Средиземноморья), с новой типологией государств и обществ древности[681] – конечно, не противоречащая доминирующей теории. И тем не менее эта типология фактически не была применена при написании исторических сочинений, даже сам Дьяконов использовал ее лишь спорадически.

Иными словами, трудно себе представить такую ситуацию, в которой бы в результате плавного развития система советской науки наконец-то была готова принимать не малозначительные подвижки, а сколько-нибудь существенные, реально модернизирующие ее новации. Обновление было слишком медленным и очень быстро наталкивалось на установленные незримые границы. Напротив, именно после падения этих границ, после завершения доминирования марксизма появляются схемы истории – в том числе древней истории[682], – которые завершают творческое развитие самого советского марксизма. Пока существовал политический режим, советский марксизм не мог развить даже собственных возможностей, и периферийная историография была не в состоянии помочь этому.

Причина была не в отсутствии идей или знаний – когда Дьяконов писал свою последнюю, теоретическую книгу, в которой вообще отказался от использования рабовладения как маркера для определения общественного строя[683], он не опирался ни на какие новые факты, которые бы стали ему известны еще с 1970‐х гг., и вряд ли у него возникло какое-то откровение по этому поводу. Просто для того, чтобы публиковать свои теоретические работы даже на излете советского периода и чтобы они выходили в более или менее читаемых изданиях, нужно было изымать из них слишком смелые по представлениям тех лет идеи. А чтобы какие-то из этих идей хоть в каком-то виде сохранить, требовалось приложить огромное количество сил, чтобы примирить их с официальной теорией, – гораздо больше, чем оно того стоило