Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [87]
Это выглядит тем более парадоксальным, что советская историография и в 1980‐е гг. находилась в тепличных условиях отсутствия сколько-нибудь серьезной конкуренции, а потому не имела опыта корректной полемики с оппонирующими взглядами на историю.
Рано умер В. Н. Андреев (1927–1984), защита докторской диссертации которого была приостановлена конфликтом с Э. Д. Фроловым, при этом расхождение было именно в трактовке Маркса[685]; защитить работу он в итоге не успел[686]. Андреев еще в конце 1950‐х гг. подтвердил и уточнил ряд выводов Финли о состоянии землевладения в Аттике IV в. до н. э. – прежде всего показал, что с наибольшей вероятностью преобладали земельные участки среднего размера[687]. При этом Андреев, чьи исследования вообще интересно соотносятся с направлением мысли Финли, как раз не являлся антимарксистом и старался показать, что марксистская теория вполне подходит для адекватной оценки принципиального отличия античной экономики от капиталистической. Вообще интересно, что период максимального противопоставления советской и буржуазной науки в СССР пришелся на время расцвета «циклической» теории в вариациях Э. Мейера или Ростовцева, а время смягчения этого противопоставления – на подъем финлеанского варианта «примитивистской» теории[688]. Марксизм, генетически более близкий «примитивизму», таким образом получал шанс на то, чтобы попасть в унисон с мировыми тенденциями в антиковедении. Если же говорить о конкретном содержании, то сколько бы Андреев ни ссылался на Маркса в специальной работе об иной сути экономического мышления древних (а ссылок на Маркса дано много), из‐за этих ссылок отчетливо выглядывают идеи Финли – хотя бы когда Андреев пишет о том, что богатые афиняне предпочитали те формы дохода, которые позволяли рассчитывать на стабильность, и избегали более рисковых[689].
Итак, это опять свидетельство того, что процесс изменения «ядра» продолжался – Андреева очень активно публиковал «Вестник древней истории», и поэтому, пусть он и не смог полностью реализовать свои амбиции в академической карьере, его нельзя считать совершенно недооцененным при жизни ученым. Проблема лишь в том, что эти формулировки появляются на десять лет позже «Античной экономики» Финли и почти на двадцать лет позже сходных идей Штаерман об экономике республиканского Рима[690]. Даже попадание взглядов Андреева (как и упомянутого ранее Кошеленко) в двухтомник по истории Греции не гарантировало в советских условиях более или менее быстрой трансформации системы преподавания. Количество уточнений к рамочной теории продолжало накапливаться[691], но условий для перехода этого состояния в новое качество не было. Запаздывание же снова делало советскую науку о древности неконкурентной – она слишком неспешно и неоднозначно одобряла новые идеи[692], медленнее знакомилась со специальными исследованиями по конкретным темам, и поэтому ее критические замечания в адрес западных ученых большей частью были направлены в пустоту: короткий миг совпадения подходов был пройден, уже в 1980‐е гг. начинает усиливаться отход от крайностей финлеанских трактовок[693], и, соответственно, если даже представить себе ситуацию, в которой Советский Союз существует несколько дольше, то в таком случае можно предположить высокую вероятность даже не обновления, а, напротив, частичной архаизации советских исследований древности.
При этом готовность к открытой полемике с другими идеями и теориями также не увеличивалась. Хотя поздняя советская наука все более активно обращается к исследованию (чаще под видом критики) западной, это сыграет очень малую роль в поддержке конкретных исследований. Причина заключалась в том, что сборники статей и монографии, на обложке которых обозначалась критика какого-либо течения «буржуазной историографии», нередко подавали информацию о зарубежной науке в заметно препарированном виде[694]. Советская историография по-прежнему хорошо справлялась с тем, чтобы перекодировать любые внешние сигналы в удобные для себя формулировки, которые позволяли делать выводы, что если в новейших зарубежных теориях и содержится что-то хорошее, то оно в том или ином виде уже есть в марксизме; а если содержится что-либо, чего в марксизме нет, то это заблуждение. Более того, поскольку последующее развитие отечественной науки известно, следует обратить внимание на то, что и после решающих политических изменений тенденция к «переводу» чужих теорий на язык марксистских терминов сохранялась довольно долго и существует даже в наши дни, хотя уже и в маргинальном виде.
Из этого следует только один вывод: никакого внутреннего перерождения ядра советской науки в период существования советского режима не происходило, оно просто воспроизводило одни и те же установки и постепенно разлагалось изнутри, максимально замедляя этот процесс с помощью формализованного языка научного высказывания (отсылавшего в конечном итоге к ослабевшему, но подтвержденному самим фактом наличия советской государственности идеологическому авторитету) и частичного учета прежде периферийных идей. Наверное, такое положение дел не могло бы продолжаться вечно, но оно вполне могло тянуться еще десятилетие или больше, что уже выходит за рамки реалистичной, нефантастической альтернативы.
