Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [90]

И это заставляет меня поставить два вопроса, которые не могли быть сформулированы ранее: почему было именно так и что это значит для нас теперь?

Чтобы ответить на первый вопрос, нужно учитывать то, что роковым фактором для советской науки было принципиальное отсутствие конкурирующих исторических теорий. Причем эти слова нужно понимать и в том смысле, что непринципиальная конкуренция (прежде всего внутри одной и той же теории) была. Предложенное читателю исследование позволяет добавить еще один вывод, менее доказанный, но вполне проиллюстрированный: этот второй вариант (непринципиальная конкуренция) не работает. Да, он позволяет добиться определенных научных результатов, но их цена оказывается слишком велика: это и нарастание доли схоластических упражнений в деятельности историка, и растущий отрыв от теорий и подходов мировой науки. Система одной теории в науке перекодирует любые внешние сигналы и познает не окружающий мир, а эти самые сигналы.

На эти соображения обычно высказывают такое замечание: в то время марксизм был (или по меньшей мере казался) одной из самых передовых научных теорий, и его объяснительные способности были настолько высоки и убедительны, что вряд ли стоит порицать советскую науку за то, что она сделала такой выбор. Но это замечание спорно даже с абстрактно-логической точки зрения, а с исторической оно прямо неверно. Советская наука не делала никакого выбора, а сформировалась в условиях, когда ее поставили перед фактом того, что доминирующей теорией будет марксизм. При этом партийные идеологи еще и ввели (не исключаю, что искренне) советское общество в заблуждение по поводу того, что марксистская теория существует в практически готовом для использования виде. Единственное, чем иногда пытаются оправдывать эту манипуляцию, это совершенно неуместный аргумент, согласно которому остальные теории были еще хуже, хотя речь идет не о нерешаемой задаче сравнительного качества теорий познания, а о самом принципе их открытой конкуренции. Расплата за его отмену и повлекла цепочку последствий, которые нанесли смертельный удар советской исторической науке.

Можно, конечно, задаться такого рода вопросами: насколько в конце первой трети XX в. была творчески продуктивна теория социал-дарвинизма, которую исповедовал С. Я. Лурье, – а можно спросить себя, не был ли сам этот выбор спровоцирован желанием опереться хоть на что-то подходящее лично историку и одновременно «классово близкое» победившей теории. И уж в любом случае последовавшие годы, когда нужно было ломать себя через колено, чтобы осознать неизбежность участи – использовать только эту одну теорию-победительницу, не делают чести марксизму (ссылки на то, что советский его вариант был слишком уж неправильный, неубедительны) и не добавляют славы советскому политическому режиму, буквально измочалившему социальные науки. Даже когда появилось полностью советское поколение, вполне готовое следовать впитанной им с ранних лет единой теории, его лучшие представители никак не могли уложить свой талант в отведенные ей рамки и (с ужасом или восторгом) начали проходить обратный путь – к осознанию необходимости модифицировать теорию при понимании невозможности высказать это открыто.

Можно услышать и другое мнение: подумаешь, много ли беды вставить пару нужных цитат в начале и конце статьи, чтобы отвести подозрения, и писать то, что хочешь, в середине. Но факты, в том числе приведенные в этой книге, показывают, что это было далеко не так – по крайней мере в огромном большинстве случаев. Даже формальное цитирование требовало немалых усилий; чтобы подобрать нужную цитату, следовало читать труды, прямо к твоему профилю не относящиеся, выискивать в них параллели, которые должны были обосновывать твои мысли, или, что было легче, выискивать в собственных источниках те моменты, которые могли бы подтвердить набор подобранных высказываний основателей теории. Мало того, что это был в принципе другой вид интеллектуальной деятельности, он рано или поздно входил в ум историка и менял смысл его работы. Можно было сопротивляться, но проще было покориться. Кроме того, бывали времена и ситуации, когда формальное цитирование могло стать поводом для нападок. И нужно было быть готовым, что от тебя потребуют стать «более лучшим» марксистом – как это было в конце 1940‐х гг.

И главное – нет, и в середине нельзя было написать все что хочешь, это заблуждение, хотя его нередко (причем совершенно искренне) поддерживают представители старшего поколения, которым довелось публиковать свои работы в советский период. Нельзя было выбрать другую теорию, обрамляя ее марксизмом (попытки этого во второй половине 1960‐х гг. привели к скандалу). Можно было быть в основной части статьи по факту методологически нейтральным – что тогда означало ориентацию на позитивистские нормы исследования, которые воспринимались (иногда воспринимаются и по сей день) как объективно научные, а кроме того, еще и родственные марксизму в силу сходства условий возникновения. Это совсем не равно свободе писать что хочешь. Более того, это сформировало отношение к позитивизму, фактологическому исследованию как к ценности, спровоцировало длящееся по сей день презрение к «новым теориям» и в совокупности привело не просто к консервации, а к адаптации архаики. С этих позиций наличие разных сосуществующих подходов и теорий воспринимается как хаос и угроза упорядоченному исследованию (и приятным теоретическим спорам о правильной трактовке черновиков Маркса).