Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [81]

Тем самым история культуры оказывалась либо приложением к «большой» истории, либо специальной исторической дисциплиной – так, в вышедшем в 1960‐е гг. сборнике по античной культуре в честь В. Д. Блаватского (1899–1980) отдельные статьи были посвящены вполне конкретным темам – амазономахии на мозаике из Аполлонии Иллирийской, западным влияниям в терракоте Маргианы, античным мотивам в комедии А. Н. Островского и т. п. Даже в последнем случае автор работы не ставил целью проследить причины или пути рецепции, лишь сравнивая героев Плавта с героями одного из произведений русского драматурга[639].

То же самое касалось и истории философии. Вся она рассматривалась сквозь призму слов Ленина о борьбе материализма и идеализма как двух основных течений начиная с древности. В архиве Академии наук сохранилась машинопись главы для обобщающей работы, озаглавленная «Зарождение материалистической философии и ее борьба против идеализма в эпоху рабовладельческого общества на Востоке» (1951) – вполне типическое произведение не только тех, но и ряда последующих лет. Ее автор, Георгий (Юрий) Павлович Францов (1903–1969), одно время писал свою фамилию как Францев, опасаясь гонений из‐за фамилии (как Д. П. Каллистов убирал одну «л»). От египтологии Францов перешел к истории философии, а затем и к социологии, был подчеркнуто лоялен власти, стал академиком в 1964 г. Так что цитаты из сталинского труда о языкознании в работе 1951 г. тут более чем понятны, но важнее другое: вся история философии действительно сводится не только к противостоянию идеализма и материализма, но и к интересам классовой борьбы: «Джайнисты ставили перед собой вполне определенную цель – отвратить массы от борьбы против рабовладельцев, сохранить привилегии эксплуататоров»[640]. Ранний даосизм характеризовался как изначально материалистическое учение, но впоследствии он был «извращен идеалистами и мистиками»[641]. Естественно, что упадок культуры был связан с торжеством идеализма, а развитие общества подготавливало и расцвет материалистических идей – как в Древней Греции[642].

История философии, которая так или иначе относилась больше к философским наукам, была в общем темой более политизированной, чем история Древнего мира, поскольку за любым очерком по философии стояла необходимость соотносить сказанное с высшим этапом развития этой науки, наступившим, конечно, с рождением марксизма. Собственно, и «философских» высказываний Маркс, Энгельс, Ленин да и Сталин оставили намного больше, чем тех, что касались истории древности. Отсюда и более высокий процент штампов и обязательных выводов, которые десятилетиями скапливались в трудах по истории философии.

Тем не менее уже в 1950‐е гг. начался частичный отрыв истории древней философии от этой стандартизации, и немалую роль в этом сыграл мыслитель, который в предшествующий период был не просто оттеснен на периферию, а буквально вытеснен за пределы советской науки, торжественно исторгнут из нее. Речь идет, конечно, о Лосеве, чьи откровенно немарксистские работы в конце 1920‐х и в начале 1930‐х гг. подвергались постоянной критике и который в период становления советской науки был практически полностью лишен возможностей для нормальной научной работы – после ареста и отбывания наказания на Беломорско-Балтийском канале (1930–1933 гг.) Лосев четверть века не имел возможности для публикации своих книг. Так что постепенное направление им усилий на изучение античной мысли, конечно, было и способом минимизировать критицизм со стороны мейнстрима.

В 1957 г. выходит большая работа Лосева по мифологии, которая не просто содержит в себе отсылки к марксистской методологии, но прямо начинает трактовать мифологию в терминах марксизма. Тем не менее вполне в духе времени там дана критика предшествующего прямолинейного подхода:

…ничего не говорят обычные рассуждения о том, что первобытный человек одушевлял природу, обожествлял природу, пользовался антропоморфизмом и т. д. Прежде всего совершенно непонятно, почему это вдруг понадобилось ему одушевлять или обожествлять природу. То и другое вовсе не есть такое уж простое миропонимание, которое было бы понятно само по себе[643].

Да, объяснение мифа дается по схеме формационной характеристики[644] с применением всего типичного набора понятий матриархата и патриархата, фетишизма и анимизма при подчеркнутой ориентации на историческое изменение, но это же определение ориентируется на сложность понимания предмета, в то время как советская да и вообще марксистская мысль, постулируя сложность и диалектику исторического развития, в итоге сводила всякое объяснение к простым тезисам. Лосев же эту формальную, заявленную для украшения упрощения сложность реанимирует и ставит в центр:

Всякий миф есть такое построение, в котором сконденсировано и дано в виде одной напряженной равнодействующей силы целое множество самых разнообразных исторических продуктов и образований[645].

При этом философ базируется на наработках советской историографии – например, когда оценивает общественный строй Крита[646], – но старается пойти дальше. Собственно, он обрисовывает именно те вопросы, которые составляют предмет истории мысли как отдельной сферы знания, связанной с социально-экономической историей, но не сводимой к ней.