Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [80]

Алексей Федорович Лосев (1893–1988), Сергей Сергеевич Аверинцев (1937–2004), а также тогда чуть менее бывшие на слуху Георгий Степанович Кнабе (1920–2011) и Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) были культовыми фигурами русского гуманитарного мира конца XX в. Надеюсь, читатель простит меня за невозможно банальное употребление слова «культ», так как здесь я не нахожу никакого другого, которое было бы более уместным. Но чтобы объяснить, почему сформировался такой пиетет, нужно еще раз посмотреть на то, как выглядела ситуация в изучении древней истории с точки зрения основного спектра научных тем.

В первой главе этой части я дал довольно нелицеприятную оценку продолжению советской серии монографий по исследованиям рабства в Античности. Конечно, собственная оценка советской науки была гораздо выше – в обзоре на почти уже законченную серию В. И. Кузищин заявил, что она «превосходит так называемую майнцскую серию исследований по истории античного рабства, издающуюся под редакцией И. Фогта»[634]. Но если не отвлекаться на попытки доказать, что «наши ребята за ту же зарплату уже пятикратно выходят вперед», то важнее тут факт, что Кузищин считает, будто «в распоряжении читателя оказалась новая, вернее, значительно модернизированная концепция рабовладельческого общества»[635]. Спорить с оценкой сорокалетней давности совершенно неуместно, тем более что Кузищин обычно представлял более оптимистическое видение успехов советской науки, чем менее официозные авторы того же времени, но важно то, что произведенная «модернизация» оценивается как достижение уже в конце 1970‐х гг., хотя все ее элементы были готовы десятилетием раньше.

Немецкий антиковед Х. Хайнен (1941–2013), живо и искренне интересовавшийся советской наукой, в своей важной (это не значит – безупречной) статье о советских исследованиях рабства замечал: «советская историография рабства умерла не от передозировки рабства, а задохнулась от избытка марксистско-ленинской ортодоксии»[636]. На уровне базовой причины, как можно было видеть, это вполне весомое объяснение, а на уровне конкретики тех лет одну из важных ролей сыграло то, что приток новых исследователей в, казалось бы, мейнстримную тему фактически прекратился. Конечно, не нужно думать, будто студенты 1970‐х гг. были уже антимарксистами, но, если позволительно так выразиться, «научная мода» подвержена тем же законам, что и обычная: если в каком-либо направлении наблюдается ажиотаж, то на следующем этапе происходит обратное движение; долгий, усиленный давлением политического режима период моды на социально-экономические исследования завершается, и теперь продолжающийся фактор того же самого политического заказа действует совсем иначе: он уже не может поддержать интерес к «правильным» трактовкам, а только усиливает спрос на другой взгляд. По воспоминаниям студентов-историков тех лет, в Москве и Ленинграде начинает цениться вроде бы давно забытый и даже полностью не изданный учебник С. Я. Лурье по греческой истории: нетипичный продукт своей эпохи теперь становится интеллектуальным «деликатесом».

А при этом «предложение» научной продукции (если еще некоторое время эксплуатировать образы из экономической теории) в сфере культурной истории было куда более скромным, чем в сфере, которую теперь сокращенно – и в общем уже презрительно – называли «соцэком». Советская историография никогда не отвергала историю культуры как сферу исторического знания, но не предполагала для нее и никакого особенного нарратива или метода исследования, отличного от исследований в главной сфере[637]. Это лишало исследования истории культуры смысла: если они смогут проиллюстрировать лишь то, что уже известно при анализе социально-экономической истории, то они излишни, а если они смогут показать что-то другое, то они вредны.

Поэтому культура в довоенный период чаще всего освещалась в «подвальных» разделах учебников или монографий, выступая в роли довеска к основному, реально ценному знанию. Попытка издать «Историю культуры», прерванная войной, была интересным, но в сущности мало что менявшим экспериментом. И в этой книге эволюция культуры ожидаемо связывалась с формациями, само это развитие объявлялось диалектическим (реакционное ныне христианство когда-то сыграло роль в распространении «более высокой культуры» на Руси), а переход от античной к феодальной культуре подавался через призму тезиса о революции рабов[638]. Структура работы тоже строилась таким образом, что она отражала общие представления советских марксистов об эволюции человечества (включая главу о возникновении государства), которые лишь дополнялись сведениями о материальной и духовной культуре. При характеристике древних цивилизаций уделялось большое внимание не только указанию на основные этапы их развития, но и социально-экономическому устройству, а после этого начиналось перечисление культурных достижений, причем сначала шли материальные открытия – письменность, ремесла, календарь, а затем – литература и религия. Как культура мыслилась отражением условий материального бытия общества, так и «История культуры» получалась отражением тоже не изданной тогда «Всемирной истории».