Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [73]

.

Еще одна тенденция, которая была общей для советской науки в эти годы, – возрастание относительной автономии через рост закрытости. Вообще поздняя советская историческая литература воспринималась с читательской точки зрения исключительно негативно – практически обязательные теоретические вводные главы или параграфы, которые никто не читал, однообразная терминологическая рамка и в целом достаточно тяжелый язык повествования при частом отсутствии сюжета, за которым можно было бы следить. Все это считается не без оснований признаками упадка советского исторического нарратива. Но я бы хотел обратить внимание и на другой аспект: рождение «птичьего языка» есть признак профессионализации, которая может использоваться в определенные моменты как раз для того, чтобы не пускать в этот мир посторонних. В западных обществах, где научная автономия оставалась мало поколебленной со времен Средневековья, перед историей стояла иная задача – привлечения внимания стороннего читателя к историческим открытиям. Но в советской науке «читабельные» книги могли быть прочитаны и поняты любым партийным деятелем, а то, что понимаешь, критиковать легче. Поэтому фактически невнятность языка исторической литературы была средством защиты.

Та же тенденция проявляет себя и в таком источнике, как отчеты научных учреждений. От сталинского времени сохранились потрясающие отчеты – полные стенограммы заседаний, в которых не просто фиксируются тезисы выступающих, а записывается их речь, вплоть до того, что можно увидеть стилистические отличия в репликах разных ораторов. Поскольку заседаний было много, то выступающие не успевали править стенограммы, и некоторые источники дошли до нас необработанными, хранящими живую речь историков (конечно, со скидками на ошибки или усталость стенографисток).

Уже в 1970‐е гг. от этого источника не остается и следа. Это тоже парадокс, который может смутить начинающего историка науки: риски стали ниже, а высказывания, напротив, тише, чем в сталинское время. Но люди учатся осторожности постепенно, достигая совершенства тогда, когда его цена уже не настолько высока. И поэтому отчеты состоят теперь из таких фраз, из которых можно узнать только одно: событие, которое должно было состояться, состоялось, работа, которую следовало проделать, была выполнена.

Рискуя утомить читателя в самый короткий срок, приведу пример, сразу предуведомив, что он и должен утомлять. Только посмотрите, как строится эта иерархия: в Отделении истории Академии наук создан Научный совет «Закономерности исторического развития общества и перехода от одной социально-экономической формации к другой», внутри этого совета есть секция «Генезис и развитие феодализма», отчет которой начинается так:

Научно-координационная деятельность Бюро секции в отчетном году определялась прежде всего задачами, поставленными в постановлении ЦК КПСС «О подготовке к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина». Важнейшие направления и содержание работы секции были тесно связаны с решением этих задач (применительно к изучению закономерностей феодальной формации)[569].

Далее излагается ход работы VIII Всесоюзной сессии византинистов, организованной в Свердловске («ставшем крупным центром византиноведческих штудий»[570]). Указано, что участвовало много ученых со всего Советского Союза, названы основные доклады, выделен призыв «оберегать чистоту марксистско-ленинской методологии»[571].

Вообще роль празднования в 1970 г. столетия Ленина (и закрытого величием основателя советского государства 150-летия Энгельса) нельзя недооценивать, если вести речь о резком возрастании инъекций официоза в тело науки[572]. Вот как подается отныне информация о прениях: «Эти доклады были доложены участникам XII международного конгресса историков и в ходе оживленной дискуссии получили признание»[573]. Содержание дискуссии или хотя бы фамилии выступавших не указаны… Я уже упоминал о том докладе Утченко и Дьяконова на XIII Всемирном конгрессе историков в Москве, который можно считать одновременно и последней попыткой обновления теории, и первой попыткой зафиксировать ее отныне в неизменном виде[574]. Что же сказано об этом докладе в отчете? «Обобщающий доклад С. Л. Утченко и И. М. Дьяконова, в котором во многом были уточнены классовая структура древнего общества, роль и значение сословной иерархии и другие вопросы, вызвал оживленную дискуссию и получил признание»[575]. Слова отныне не раскрывают суть происходящего, а скрывают ее.

Кроме того, я нахожу возможным сказать также об инерции предшествующего периода, поскольку, в отличие от тех же 1930‐х гг., в дискуссиях не было поставлено жирной точки. Они значительно ослабли, ведущие журналы перестали уделять им специальные разделы, а хор консерваторов стал намного стройнее и громче, но тем не менее сама возможность высказывать разные трактовки общественного строя древних цивилизаций сохранилась. Продолжаются и исследования в намеченных ранее областях – выходят работы по истории рабства, остается предметом обсуждения вопрос о переходе от Античности к Средним векам, проходит и новая дискуссия о полисе. Другое дело, что эффект от этих научный акций уже снижался – как потому, что они не содержали новых идей (дискуссия о кризисе полиса фактически свелась к уточнению понимания отдельных вопросов, а самые сложные из них, вроде вопроса об эллинистическом полисе, были «заморожены»