Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [75]

.

Очевидно, что из описанного нельзя сделать вывод о катастрофическом состоянии дел в мейнстриме советских исследований древности. Даже движение по инерции не означает остановки. Но потеря движущего импульса, который был в предшествующем периоде, и отсутствие нового мотора свидетельствовали о серьезных внутренних проблемах советской исторической науки.

ГЛАВА 2 УЧЕНИКИ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Отношения между академиком В. В. Струве и профессором В. И. Авдиевым нельзя назвать безоблачными, поскольку кроме чисто научных вопросов между ними почти всегда стояли дела внутринаучных интриг, связанных с борьбой за ресурсы и сферы влияния. В научном плане, безусловно, лидировал Струве, который был и старше почти на десять лет, и мог служить для Авдиева, за границей не стажировавшегося, образцом египтолога. По крайней мере, сохранившиеся образцы их ранней переписки показывают, что Авдиев явно больше заинтересован в общении со Струве, чем его корреспондент[588]. Струве, кроме того, был признанным «первооткрывателем» рабовладельческой формации на Древнем Востоке, а попытки Авдиева указать, что он в те же самые годы тоже независимо пришел к такой же концепции, никем более всерьез в расчет не принимались: в самом деле, Авдиев «угадал» рабовладение, но аргументацию «от источника» дал именно Струве.

Зато если говорить о карьере вообще, то здесь ситуация была менее однозначной. При всем влиянии фигуры Струве, с некоторыми тенденциями бороться он не мог – прежде всего с постепенным переносом академических институтов в Москву и соответственным переходом Ленинграда на вторые роли; Авдиев активно способствовал этому процессу, вполне сознательно играя против Струве. В 1950 г. Институт востоковедения АН СССР был переведен в Москву, вместе с чем закончилось десятилетие директорства Струве, зато в 1953–1954 гг. институтом руководил Авдиев. Видимо, этому поспособствовали его связи с руководством страны, прежде всего с Берией, которые должны были сыграть роль и в присуждении ему Сталинской премии (1952) за университетский учебник по истории Древнего Востока. Этот учебник, несмотря на все критические замечания к нему, выдержал три переиздания и доминировал в своем сегменте практически три десятилетия, в то время как учебник Струве (1941) был издан лишь единожды[589] и сравнительно скоро забыт. Наконец, с 1951 по 1973 г. Авдиев заведовал кафедрой истории Древнего мира МГУ.

Тем не менее и Струве, и Авдиев являются в равной степени представителями мейнстрима, у которых различаются траектории попадания и нахождения в общем потоке, но которые при этом никогда не противостояли базовым тенденциям. Струве, несмотря на то что внес принципиальный вклад в формирование советских представлений о рабовладельческом обществе, неоднократно подправлял трактовки в своих исследованиях (и не только в довоенный период), Авдиев изначально более удачно приспосабливался к конъюнктуре и в общем пожал от этого больше плодов. Оба с неудовольствием встретили начинающееся восхождение Дьяконова, хотя при этом, являясь безусловными лоялистами, не собирались противостоять той корректировке мейнстрима, которая подробно была описана в предыдущей части.

Помимо этого, Авдиева и Струве роднило, пожалуй, то, что им обоим, несмотря на наличие учеников, не удалось создать полнокровной научной школы, если понимать под ней сообщество единомышленников, осознающих себя как научное единство и выражающих его в выборе тем и/или методов историописания, а также иногда в совместных коммуникативных практиках[590].

Ни Дьяконов, ни Перепёлкин, несмотря на их учебу у Струве, не могут считаться представителями его школы, прежде всего потому, что не переняли у него ни подходов к источникам, ни общих трактовок да и вообще по-другому смотрели на историю тех народов, которые изучали. Отдельных совпадений в частных деталях было у них со Струве не больше, чем у любых других специалистов. О. Д. Берлев работал у Струве референтом в конце 1950‐х – начале 1960‐х гг., но он помогал обрабатывать шумерский материал, а египтологические труды Берлева совсем не идут в русле работ старшего товарища.

С большим основанием можно говорить об ученичестве Михаила Александровича Коростовцева (1900–1980), кандидатская диссертация которого была посвящена рабству в Египте при XVI династии (1939), но Коростовцев во многом учился египетскому у Перепёлкина, а тематика его зрелых трудов (после исправительно-трудовых лагерей 1948–1955 гг.) не слишком близка темам Струве: это история египетского языка и религия[591]. Точно так же Лев Александрович Липин (1908–1970), защитивший (несмотря на отрицательный отзыв Никольского) кандидатскую диссертацию о среднеассирийской патриархальной семье в 1949 г., преимущественно занимался грамматикой аккадского языка. Мало работ создал и папиролог Д. Г. Редер. Уходило от близкой Струве тематики и послевоенное поколение, специализировавшееся на кафедре истории стран Древнего Востока ЛГУ: Р. А. Грибов (1933–2001), В. К. Афанасьева и И. Т. Канева, которые ушли в аспирантуру к Дьяконову.

Но не всем удавалось вписаться в эти перемены. Виталий Александрович Белявский (1924–1977) смог получить образование только после войны и последующей службы в армии, поступив на исторический и восточный факультеты в ЛГУ в 1954 г. Как это и бывает у более взрослых студентов, его интерес сформировался заранее – это была история Вавилона, более того, к тому времени он уже начал самостоятельно изучать европейские языки, что говорит о его высокой мотивации; по окончании обучения в 1959 г. он поступил в аспирантуру на восточный факультет. Струве относился к нему более или менее заинтересованно – по крайней мере, он явно способствовал публикации в «Вестнике древней истории» рецензии Белявского на книгу, на которую уже сам делал подробный отзыв