Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [74]
Уже в конце 1960‐х гг. часть книг серии по исследованию рабства представляла собой сборники, в которых проблемный подход вытеснялся обзором данных[577], такой же была и часть последующих книг[578]. Характерны выводы из раздела, написанного А. И. Павловской, по исследованию рабства в Римском Египте: сравнительно малая доля рабовладельцев в известных нам случаях фрагментарной статистики хозяйств не может трактоваться как знак того, что их доля в экономике была такой же (эта очевидная мысль подается с подробной цитатой из Ленина), а этот последний вопрос требует «более обстоятельного монографического исследования»[579]. Это, по сути, уход от ответов, ради которых и была задумана серия. Но даже если ответы давались, это не решало проблемы. Совместная монография Штаерман и Трофимовой о рабовладении в ранней Римской империи не была сборником очерков отдельных авторов, в ней есть поставленная проблема и очень весомое заключение, которое трактует именно общие вопросы развития и упадка рабовладельческого способа производства[580], но при этом ее выводы выражают, может быть более ответственно и осторожно, те же самые мысли, что Штаерман развивала с середины 1950‐х гг. И что немаловажно, внутри самой советской науки это уже не было дискуссионным вопросом, и подробная формулировка не убеждала противников в споре, а служила лишь уточнением уже известного мнения.
На внимательного читателя, который обращается к работе не как к учебнику, а как к источнику нового знания, это должно было производить приблизительно то же впечатление, которое создает великий актер, когда начинает воспроизводить на сцене собственные фирменные приемы: он сам еще не успел заметить, что исчерпался, но публика уже чувствует скуку.
Еще одной составляющей инерционного движения было самоосмысление советской историографии древности, причем, что важно, оно было даже более активным в провинции, где это был один из способов приблизиться к изучению древности, не всегда имея достаточно источников и литературы. Правда, и здесь вставала проблема доступности ранних советских работ и порожденная этим необходимость цитировать из вторых рук даже те важные моменты, которые всегда лучше проверять самому.
В Ворошиловграде (Луганске) историографией занимался Михаил Маркович Слонимский (1917–1977), в Перми – Валентина Дмитриевна Неронова (1922–1997), в Алма-Ате – Клавдия Павловна Коржева (1914 – после 2004). Не всегда они начинали свой научный путь с древней истории – Неронова защищала кандидатскую по средневековой Чехии[581], Коржева – по революционной деятельности В. Куйбышева в Северном Казахстане[582], но в своих работах по историографии в целом поддерживали распространенную тогда схему: прогресс советской науки был обусловлен ее марксистско-ленинской методологией[583], которая существовала изначально (до революции) в завершенном виде, а специфическое время 1920–1930‐х гг. объясняется неполным постижением этой методологии, которое породило некоторые заблуждения и неаккуратные формулировки; после прохождения этого раннего этапа советская наука очистилась от влияния буржуазных концепций и собственных ошибок и развивается поступательно, творчески уточняя марксистские представления о древности в ходе оживленных дискуссий.
В этой схеме одна из главных подмен заключалась даже не в том, что о роли Сталина и вообще политической ситуации в учреждении «канонической» версии марксизма сообщалось скороговоркой и роль эта сводилась к произнесению слов о «революции рабов», а в том, что 1920‐е и 1930‐е гг. рассматривались как единый период становления науки, поисков, проб и ошибок[584] и эти отдельные ошибки в наименьшей мере были вызваны политическими факторами[585]. Вредило делу и стремление привести любое описание к счастливому финалу. Выводы в статье могли приобретать нотки коллективистического панегирика:
Советские историки высоко оценивают блестящий организаторский талант Спартака, его преданность делу освобождения рабов, исключительное мужество, умение объединить разноплеменные элементы, гуманность и широту ума. … Однако советские историки не преувеличивают значение восстания Спартака в изменении экономики рабовладельческого Рима. … Не переоценивая роль восстания Спартака в подрыве рабовладельческого способа производства, в крушении римского рабовладельческого базиса, советские историки, однако, отмечают его значительное влияние на общественно-политическую и идеологическую жизнь Рима I в. до н. э.[586]
Думаю, несложно заметить, насколько язык статьи напоминает язык академических отчетов тех же лет.
Тем самым пафос видения истории собственной науки рисовал по видимости оптимистический и в перспективе беспроблемный образ развития, что – полагаю, против воли авторов – делало такого рода повествования скорее разочаровывающими, чем жизнеутверждающими. Так, показывая всю сложность вопросов, с которыми столкнулись советские историки, стараясь классифицировать формы зависимости в древних обществах, и будучи вынуждена признать, что проблема еще не решена, В. Д. Неронова призывала не отказываться от «ленинской терминологии», различающей класс рабов и сословие рабов. И хотя вся статья показывала, что наличие этого разделения явно не помогло советской науке согласовать такой вариант теории с известными ей фактами, автор заключала, что решить вопрос «можно путем применения единых критериев классового анализа»
