Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [39]

.

Иными словами, разными путями Сергеенко избегает широкого применения марксистской терминологии. Иногда это делается вполне искренне – человек, который пишет, что «эллинистические симпатии Сципионова кружка общеизвестны»[339], словно и не собирается выходить из своего кокона, адресуя работу тем, кому не нужно пояснять, что такое кружок Сципиона. Наверное, отсюда и употребление слов, которые непременно вызвали в те годы истеричные обвинения в модернизаторстве, если бы оказались в статье с большими претензиями: скажем, именование владельца виллы в эпоху Вергилия помещиком[340].

Но есть и более явные указания на аккуратное отстранение от доминирующей терминологии – отсутствие «руководящих» цитат из всего ряда новоявленных «классиков» от Маркса до Сталина. Здесь нет никакого вызова или намека на оппозиционность, но очень хорошо заметно, что в общем и целом Сергеенко пишет то, что мог бы написать и не живущий в Советском Союзе исследователь, и избегает писать то, что мог написать только историк, живущий при советском строе. Темы рабства, которая была самой популярной в довоенную эпоху историографии древности, она избегает. Но ради уяснения особенностей ее стиля можно нарушить периодизацию этой книги и обратиться к статье 1950‐х гг.: «Рабство, определившее в огромной мере экономический и социальный строй античного мира и придавшее этому строю черты исключительного своеобразия…»[341] – так она начинается. А вот концовка другой статьи, еще предвоенной: «Новое сосуществовало рядом со старым… Потихоньку и незаметно расшатывало оно старую агротехнику, постепенно слагаясь в некий комплекс, знаменовавший собой переход от древнего мира к феодальному средневековью»[342]. С тем, что рабовладение было и влияло на все сферы жизни античного мира, не спорило бы большинство историков не только в Союзе, но и за его пределами, включая Ростовцева, который и сам писал нечто подобное. Но вот того, что античный мир жил при рабовладельческом строе, что рабовладение было не просто очень важной, но центральной его характеристикой, Сергеенко не сказала. Когда историки науки делают подобные заключения (по типу «нигде не писал, что он марксист»), это всегда выглядит подозрительно – как и любой аргумент от умолчания, поэтому не стоит спешить с выводами, но следует указать, что в случае с Сергеенко эта тенденция прослеживается вполне отчетливо[343]. Она словно выходит из раковины, но очень осторожно.

Война нанесет по ее с трудом установленному миру несколько жестоких ударов. Погибнут многие знакомые, а она останется в Ленинграде и переживет блокаду. Меликова умрет – уже в эвакуации, в Казани, в сентябре 1942 г., не сумев оправиться после истощения. В декабре 1941 г. в Ленинграде умрет Рыдзевская, за три недели до смерти Жебелёва.

Погибнет Бурский, который, казалось, при его положении должен был быть эвакуирован. И погибнет странно – его родной брат, театральный критик И. И. Юзовский, рассказывал после, что в смерти брата виноват марксистский философ-теоретик Г. Ф. Александров: в октябре 1941 г. Бурский слышал его панические высказывания о гибели СССР, и Александров не простил ему этого, добившись его отправки на фронт[344]. Так или иначе, военные архивы сохранили информацию о Мечиславе Ильиче Бурском 1903 года рождения: сначала он состоял в звании интенданта 2-го ранга в резерве 34‐й отдельной запасной стрелковой бригады, расквартированной в Кирове[345]. А погиб он уже в составе 10‐го штрафного батальона 5 июня 1943 г.[346]

Сергеенко пережила блокаду, продолжая заниматься переводами. Переводы ее изумительны – она не только старается изложить многочисленные советы о земледелии как нечто связное и целостное, но и показывает характер писавшего – целеустремленный и старозаветный слог Катона, спешное многословие Варрона, и это умение передать содержание, минимально вмешиваясь в выбранный источником путь подачи информации, дорогого стоит (хотя трактовка знаменитого перечисления имений у Катона как шкалы их доходности потребовала отдельного комментария и все-таки не стала безусловно убедительной[347]).

В годы блокады, однако, эти описания ухода за посадками и скотом, заботы о плодах земных были бы слишком неутешительны, да и основные латинские источники по вопросу Сергеенко уже перевела перед войной. Во время блокады она берется за «Исповедь» Августина – очевидно, что безо всякого внешнего требования и без какой-либо надежды на публикацию, переводит «для себя». Все эти годы она не отказывалась от веры, хотя проявлять ее тогда было решительно невозможно, тем более советскому ученому. «Катакомбная вера», однако, была вполне живой, что и показывает обращение в тяжелую годину к отцу церкви, к его важнейшему и одному из самых прочувствованных в мировой литературе сочинений. До этого она нередко переводила ради гонорара, чаще – чтобы понять историю, теперь – по велению души.

После войны выходят ее статьи, посвященные отдельным вопросам исследования италийской агрикультуры – и людей, которые работали в сельском хозяйстве, – в разных регионах Италии, в разных сферах деятельности, представителей различных социальных слоев; готовятся дополненные переиздания прежних и новые переводы. Наступит пора, когда она сможет подготовить собственные книги. Первый, сталинский этап долгой научной жизни внешне не характеризовался ни большими успехами, ни знаменательными попытками вырваться в первые ряды. Но успешность следует оценивать исходя из поставленных целей. Если рассматривать Сергеенко не только как советского историка, но и как ученицу Ростовцева, то целей своих она достигла: не выходя на передний край, осталась в науке, занимаясь теми вопросами, которые давали возможность избегать их прямой и навязчивой марксизации. Сознательное нежелание занимать место в мейнстриме, использование тех тематик, которые формально отвечали интересам материалистического понимания истории (изучение истории агрикультуры – очевидно, что это часть исследования экономического базиса общества, только из советских ученых этим практически никто не занимался), в данном конкретном случае позволили максимально избежать и необходимости бороться за место под палящим солнцем сталинской заботы о науке, и опасности быть полностью выброшенной в научное небытие без возможностей писать и издаваться. Конечно, эта стратегия не была и не могла быть общераспространенной, но то, что она была реализована, показывает, насколько разными путями формировалась периферия в советской историографии.