Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [40]

ГЛАВА 6 ИТОГИ ПЕРИОДА И ВОЗМОЖНЫЕ АЛЬТЕРНАТИВЫ

Полагаю, читателю было несложно заметить, что при всем различии начальных позиций и итоговых судеб во всех приведенных выше случаях наблюдаются известные совпадения. Вызваны они не столько частными деталями (например, сходством происхождения ряда историков), сколько характером процессов, которые протекали при формировании «ядра» и, соответственно, «периферии» в сталинский период.

Смятение, страх, запутанность – кажется, эти эмоции хорошо наблюдаются, когда мы обращаемся к отдельным траекториям. Стратегии вырабатывались постепенно, через пробы и ошибки, на ощупь, суть происходящего долгое время оставалась непонятна если не всем, то большинству участников. Некоторые постоянно запаздывали: в начале 1930‐х гг. им еще казалось, что допустимы споры в стиле 1920‐х гг., а в начале 1940‐х гг. они еще надеялись, что не закрыта возможность для передела влияния, которая была действительно открыта шесть-семь лет назад. Периферия же осознавалась как опасность быть выброшенным за борт профессии, и поэтому большинство стратегий, как можно было увидеть, ориентированы на то, чтобы как можно скорее и эффективнее, часто невзирая на средства, исправить положение.

Изучение этого раннего периода складывания периферийной историографии показывает, кроме того, величину и значимость научного вклада А. А. Формозова, который впервые поставил некоторые вопросы о логике развития сталинской исторической науки. В частности, ему принадлежит вопрос о том, каков же был «рецепт успеха» историка в ту пору. При этом, признавая абсолютную правильность и продуктивность постановки таких вопросов, совершенно не обязательно следовать за Формозовым в ответах. Как мог увидеть читатель, Богаевский обладал всеми теми же составляющими, которые, по мнению Формозова, обусловили успех Струве (некоторые изъяны в прошлом с точки зрения новой власти, дореволюционный научный опыт и готовность принять новые правила игры в теорию), но не смог даже приблизиться к тому, чего добился последний.

Это говорит о том, что привходящих факторов было больше и действовали они сложнее. Один из таких факторов – мнение научного сообщества. Даже находясь в «разомкнутом», неавтономном состоянии провоцируемой извне войны всех против всех, сообщество сохраняло пусть и размытые представления о личной репутации – как минимум о неких пределах, переход которых резко снижал поддержку тех или иных фигур. Как выяснилось, эта поддержка имела значение даже в это суровое время, хотя этого слишком мало для того, чтобы говорить о какой-либо самостоятельности исторической науки. Достаточно привести пример антиковеда С. И. Ковалева (1886–1960), профессора ЛГУ. Обладая тонким чутьем на перемены, он достаточно удачно менял свою риторику и перестраивал содержание работ, но донос на него позволил инспирировать дело о деятельности якобы подпольного кружка, которое привело к его аресту в 1937 г.[348] Ковалеву повезло выйти, и он даже смог более или менее восстановить свои прежние позиции, но опасность того, что он будет выброшен из системы в принципе, была более чем реальной. Если бы не существовало системы доносительства, осторожный Ковалев, скорее всего, никогда не оказался бы в ситуации травли и открытой критики в печати.

Касаясь случая с Никольским, можно видеть, насколько сложно разобраться, какой из факторов оказался решающим в его поражении: слабость Никольского в шумерологии или низкая сочетаемость его понимания древневосточного общества со схематизмом сталинской версии истории. Поскольку то и другое по отдельности кажется вполне преодолимым (уж во всяком случае Никольский всегда мог объяснить, почему цитаты из Ленина и Сталина не опровергают мнения о феодализме на Востоке), то следует признать, что именно сочетание указанных факторов, как и некоторое запаздывание Никольского в смысле улавливания изменений пропагандистской парадигмы (вызванное отчасти и его работой за пределами Москвы и Ленинграда), обусловили невозможность реальной конкуренции со Струве. Тем не менее это показывает, что даже тогда фактор содержания научных текстов имел значение.

Следует помнить и о том, что стратегии, которые нам сейчас кажутся заведомо бесперспективными, могли выглядеть совсем по-другому во время борьбы за правильную трактовку теории. Казалось бы, очевидно обреченная на отвержение астрономическая история Н. А. Морозова, и та получила марксистское обрамление и обоснование. В архиве Морозова сохранилась неопубликованная статья М. С. Дмитревского (1887–1937) «Откуда Маркс и Энгельс черпали свои воззрения на античную историю», написанная в 1933 г. Автор статьи отмечал, что Маркс, «открывая и обосновывая диалектический материализм», был вынужден брать «в силу необходимости» современные ему труды буржуазных ученых[349]. Сейчас же можно, опираясь на открытие Марксом гениальной теории, пересмотреть прежнюю хронологию – «правильность диалектического материализма от того не пострадает»[350]. Наконец, уже совсем наивно:

Если бы Маркс познакомился с исторической теорией Николая Морозова, то весьма вероятно, что он признал бы ее правильность и нашел бы, таким образом, в древней истории еще более веские подтверждения для своей всеобъемлющей теории диалектического материализма