Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [42]

Над нами правит цезарь Гай,

А мы, любуясь Гаем,

Тиберия ругаем.

М. Л. Гаспаров

ГЛАВА 1 НОВЫЕ УСЛОВИЯ ПРИ СТАРОМ ВЛАСТИТЕЛЕ: СОВЕТСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА ПЕРЕД ОТТЕПЕЛЬЮ

Иногда правители и их методы живут дольше, чем та эпоха, которую они сами же создали. Великая Отечественная война была принципиальным разделом, завершившим для советского общества эпоху после революции со всем ее наследием: противостоянием победителей и побежденных, размежеванием среди победителей, привычкой к революционному террору. Победа в войне предполагала бенефициаром весь народ (при всех оговорках и последовательном стремлении властей ранжировать население на оккупированных и неоккупированных, попавших в плен или в штрафбаты и т. п.). Кроме того, следствием войны с ее потерями как среди военных, так и среди мирного населения было возрастание ценности человеческой жизни. Два этих фактора культурно делегитимизировали организуемый государством террор против собственного общества.

Для научного сообщества к этому добавлялась еще одна важная характеристика: расстановка сил и формирование центров влияния уже произошли, а приход в науку нового поколения еще не был в полной мере подготовлен, и в первые послевоенные годы преобладали черты скорее преемственности, чем противостояния. Это означало, что в большинстве случаев идеологические кампании (против объективизма, космополитизма, низкопоклонничества перед иностранщиной[356]) не могли быть использованы для принципиального передела сфер влияния в той или иной области науки.

В исторической науке никаких перемен в области историописания не предвиделось и не требовалось, поэтому идеологические повороты конца 1940‐х гг. не были связаны с перестройкой сознания или «переоткрытием» марксизма. С этой точки зрения поздние сталинские кампании фактически инициировали утверждение лукавства в отношениях между властью и даже теми историками, кто еще был готов воспринимать исходящие от ЦК директивы как истины в последней инстанции. В отличие от ситуации 1930‐х гг., научное сообщество объективно не нуждалось в переделе сфер влияния (что не исключает индивидуальных к тому попыток) и поэтому стало вырабатывать механизмы по возможности формального участия в идеологических кампаниях.

Механизмы эти были различными, и далеко не все из них можно считать гуманными. Один из наиболее простых приемов (и относительно безвредных) – неистовая критика того, кому не можешь повредить. Классический ее вариант – критика зарубежных ученых[357], русских дореволюционных историков, особенно покойных. Конечно, лучше работало первое, потому что все остальные варианты могли выглядеть не соответствующими задачам актуальной борьбы, а формальная критика порицалась. Но попирание зарубежных авторитетов могло не работать в условиях таких кампаний, как борьба с низкопоклонничеством перед иностранной наукой, потому что здесь прямо требовалось порицать своих и притом крайне желательно здравствующих авторов. Борьба с фашистскими идеями в истории очень быстро стала неактуальной после победы. Поэтому можно было рассчитывать только на самый постыдный вариант того же приема – подвергать яростной риторической порке тех, кто уже пострадал (был уволен, переведен на менее престижную работу); при этом, конечно, желательно было не добавить к уже имевшимся в адрес данного лица обвинениям какие-либо новые, которые могли дополнительно осложнить его положение.

Другой прием, совсем не редко используемый, – назначить виновного. Если ставить целью не увольнять всех, кто может потенциально пострадать, то следует уволить или «проработать» одного, но сделать это с максимальной помпой. Это делалось с помощью собрания партактива, на которое являлись и другие работники, и далее начиналось представление, в котором говорилось о грехах обвиняемого, который каялся или частично оправдывался и обещал все учесть, а затем выступали по очереди все (или почти все), сурово критикуя товарища и частично оправдывая (или нет) его; в конце побиваемый каялся вновь. Эта практика, унижавшая всех своей в сущности каннибалистической ритуальностью, тем не менее не гарантировала ни спасения обвиненному (хотя нередко участники обсуждения старались перевести критику на частные вопросы), ни прекращения серии «проработок» с остальными.

Наконец, можно было руководителю взять вину на себя или всему коллективу в тех или иных формах заняться самокритикой. Это как бы должно было разделить на всех тяжесть ответственности и вывести из-под удара конкретных лиц. Но этот прием требовал сплоченности и доверия в рабочем коллективе, а кроме того, все равно был рискованным – снять руководителя, признавшего ошибки, тоже могли вышестоящие начальники, боявшиеся обвинений в нерешительности. Наконец, не следовало забывать, что у научного сообщества далеко не всегда были шансы решить проблему в своем кругу – ведь нередко импульс приходил извне, когда в печати появлялась разгромная рецензия, автором которой мог быть не просто не специалист по вопросу, а вообще не историк[358].

Конечно, в той или иной мере эти приемы самозащиты сообщества можно было сочетать, но легко видеть, что хорошего выхода из ситуации, в которую попадала кафедра или институт, они почти не предполагали. Привыкая участвовать в общественных ритуалах поругания чужих ученых и своих коллег, историки советского времени, конечно, не испытывали от этого радости или удовлетворения – у многих было в прошлом то, что делало уязвимыми их самих, большинство обладали достаточными способностями к аналитике, чтобы скептично относиться к вихляниям государственной политики, а фанатиков или глупцов всегда было ограниченное количество. Но личные интересы, которые можно было иногда справить «за счет» такой кампании, великий аргумент «раз наказали, то было за что», да и просто циничное, в уголовном стиле «погибни ты сегодня, а я завтра» отношение – все эти в сущности лживые оправдания позволяли смириться со сложившимися правилами игры и даже увлекаться ею.