Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [41]

.

Работа Дмитревского очень хорошо показывает, что ее автор пытался догнать меняющую конъюнктуру и не успевал: подробно расписывать, что именно по античной истории Энгельс и Маркс брали у буржуазных историков без проверки по источникам и в чем их данные не совпадают с современными представлениями[352], было в 1933 г. уже, конечно, моветоном. Маркс и Энгельс представали к тому времени настолько чистыми источниками знания, что их не могли замутить факты, заимствуемые ими из трудов буржуазных ученых; более того, их сила очищала и легитимировала те данные, которые они заимствовали[353]. Но Дмитревский этой перемены не понял[354].

Таким образом, участники в основном чувствовали главную тенденцию, но очень слабо представляли себе реальные перспективы. Именно поэтому простой сюжет «заказ – его выполнение» не имеет практически никакого отношения к тем процессам, которые происходили в то время.

Другой момент, который представляется мне очень важным, это разговор об альтернативах. Современные исследователи, создавая биографии отдельных историков, нередко используют в качестве риторического приема такой тезис: если бы их герой смог реализовать свои планы, то удалось бы избежать каких-либо перекосов в теории или практике исторической науки. Иногда этому приему даже действительно начинают верить.

Но если говорить об альтернативах не на совершенно фантастическом для нашей темы уровне (то есть не представлять, что было бы, если бы победили Каменев и Зиновьев), тогда, как мне кажется, реальные возможности другого развития событий предстают совсем не в сияющем виде. И дело даже не в такой очевидной версии, как то, что возможная победа Богаевского и его избрание в Академию вознесли бы этого интригана на ту высоту, с которой он мог бы вредить многим. А дело в том, что проигравшие с точки зрения именно того, что они писали, в основном выглядят не лучше победителей.

Упрямый критик Струве, Никольский продолжал писать критические статьи даже в начале 1950‐х гг., фактически до того самого времени, пока ему позволяло здоровье. И наверное, это скорее удача для него, что журналы не принимали эти статьи: они не сделали бы чести ему ни тогда, ни тем более сейчас. Пытаясь победить, он усилил отсылки к авторитетным высказываниям, которые он неизменно характеризовал как «руководящие установки», тем самым навязчиво подчеркивая собственную ортодоксальность, а кроме того, сгустил обвинительный пафос в своих работах: Струве характеризуется как антимарксист уже не в частных письмах, а в текстах, которые предназначались для публикации[355]. Если представить себе, что Никольский все-таки переехал бы в Москву, то начало 1950‐х гг. характеризовалось бы непродуктивным напряжением между ним и Струве, в котором, скорее всего, И. М. Дьяконов занял бы позицию, более близкую к струвианской. Ни о какой меньшей шаблонности или более свободном подходе к марксистской теории при этом варианте развития событий речи бы и не шло. Тем более очевидно, что принципиального пересмотра уже победившей рабовладельческой концепции Никольский не смог бы совершить в принципе, для этого у него не только не было союзников, но ведь и он сам давно признал ее, хотя и с оговорками.

Тем более сложно представить ситуацию, при которой Дмитрев мог бы не просто попасть в «ядро», а оказать на него какое-либо влияние. Легко предположить, что ему могло повезти с улучшением собственного положения – он мог все же перейти на работу в Москву (конечно, не в МГУ), где стал бы более активно сотрудничать с византинистами, мог издать свою монографию. Но как автор одной темы, да еще и очень узко поданной, он вряд ли смог найти какие-то принципиально новые повороты, которые позволили бы ему более надежно вписать свое имя в историю науки. В каком-либо из учебников или подобных трудов ему могла достаться глава о народных движениях в ранней Византии. Можно верить в то, что он был в состоянии написать ее без стилистических и логических перехлестов своих работ 1940‐х гг. Но сложно поверить в то, что он мог бы написать ее с новыми идеями.

Итак, не слишком много оснований характеризовать деятельность историков, которые попали на периферию в 1930–1940‐е гг., в духе «историографии, которую мы потеряли». Отъезд Ростовцева, арест Захарова, испорченные последние годы жизни Петрушевского – вот историография, которая действительно была отвергнута и потеряна. Но это не значит, что оказавшиеся на периферии авторы не имеют никакого значения. Уже перед войной, когда прошли последние схватки за передел влияния (история с Богаевским – одна из них), становится очевидным стремление к стабилизации и нормализации достигнутого состояния; именно нежелание новых скандалов было причиной, почему боевые рецензии Никольского более не публиковались. Война и послевоенные идеологические кампании Сталина несколько растянули этот процесс стабилизации, примерно до 1948 г., но по его итогам мы можем говорить об оформлении «ядра» и «периферии». Теперь открывались перспективы их сосуществования.

Часть вторая. Периферия как окраина

Пришел веселый месяц май,