Дорога к счастью - [35]

День тихо угасал. Разбросанные клочья туч, словно подожженные куски кизяка, неподвижно догорали в небе.

Это был обычный час не то старческой грусти, не то просто задумчивости Карбеча. Но печальное его уединение было нарушено неожиданным вторжением человека, который вошел во двор.

В надежде, что аллах прислал приятного собеседника, Карбеч напряг зрение, но сквозь тусклую пелену, застилавшую его старческий взор, различил лишь смутный силуэт. Только по знакомой семенящей походке да еще по кругленькой, несгибающейся фигуре и по особой манере вскидывать костыль он узнал Халяхо.

— Селям-алейкум! — сказал Халяхо, подходя.

— Валейкум-селям! Пожалуй, пожалуй, мой старый Халяхо! — поднимаясь навстречу, отозвался Карбеч.

— Что это ты так одиноко и грустно сидишь? — спросил Халяхо, подойдя ближе.

— Что же поделаешь, старость всегда одинока… — Карбеч вздохнул и пододвинул к Халяхо скамеечку, на которой до этого сидел сам. Затем обернулся к большой сакле и крикнул:

— Доченька!

— Не беспокойся, Карбеч, садись на свое место, я не сяду. Я к тебе по делу, ненадолго зашел, — заявил Халяхо.

— Что же такое случилось, что даже нельзя присесть? Садись! — с дружеским укором настаивал Карбеч. — Сказано ведь: «Если уж пожаловал — присядь, и мимо готовой соли-каши не проходи, не отведав ее».

— Нет, некогда сейчас садиться. Садись ты на свое место, — решительно повторил Халяхо и подпер себя костылем, заняв положение, которое указывало на его непреклонность.

Из большой сакли на зов дедушки показалась Нафисет. Голова ее была повязана красной косынкой. Это был кусок кумача, оставшийся от материи, на которой она писала лозунг для завтрашнего первомайского праздника. Доготлуко, забрав готовый лозунг, подарил ей этот остаток и полушутя сказал:

— Ты в этой косынке приходи завтра на первомайский джегу…

Нафисет с восторгом приняла этот подарок Доготлуко и, не дожидаясь завтрашнего дня, тотчас же повязала косынкой голову. Матери и старшей сестре не понравилась косынка, но сама Нафисет, глядясь в зеркало, нашла себя в красной косынке до неузнаваемости похорошевшей. Как ни странно, но и дедушка Карбеч одобрил ее новый наряд. Он долго и внимательно разглядывал ее, шевеля мохнатыми бровями. Нафисет со страхом ожидала его оценки. С мнением матери и сестры она научились спорить и не соглашаться, но решение своенравного старика было для нее законом, и его оценка могла лишить ее удовольствия носить красную косынку. Наконец Карбеч изрек свое суждение:

— Хорошо, доченька! Очень идет тебе! — И добавил, намекая на Куляц, которую он недолюбливал: — По крайней мере, ты в этом платке не похожа на несчастных, пестро разряженных кривляк.

Халяхо тоже загляделся на подходившую Нафисет и с искренним одобрением высказал неосознанное, но еще в Москве запавшее в душу приятие новой красоты:

— Моя красавица, тебе идет эта красная повязка!

— Красный цвет — это счастливый цвет… — задумчиво начал Карбеч. — В свое время князья и уорки пытались лишить крестьян права носить красные чувяки. Эти грабители, как хищные звери, боялись красного цвета. — И, обратившись к Нафисет, ласково добавил:

— Доченька, вынеси из дома скамейку для Халяхо. И зажги лампу.

— Нет, нет, не надо, Нафисет! Я сейчас уйду. Я только на минутку забежал! — Халяхо сделал движение, словно собираясь и на самом деле сейчас же уйти. Затем выставил вперед костыль и серьезно, почти официально добавил:

— Карбеч, ты должен прийти завтра на первомайский аульский сход.

— Халяхо, посиди у нас хоть немного, ты так давно не посещал нас! — с упреком и лаской попросила Нафисет Халяхо, к которому она питала детскую привязанность.

— Потом, потом, моя красавица! Потом приду, посижу и расскажу много интересного. А сейчас некогда.

— Что же мне делать на сходе? Уж сколько лет я не хожу на собрания… — начал было Карбеч, но тут же умолк и прислушался к топоту коня, вялой рысцой проскакавшего мимо.

Конский топот заглох у перекрестка улиц. Затем послышалось хриплое откашливание, молчание и, наконец, дикий пронзительный крик глашатая раздался в вечерней тишине:

— У-у-уй, благословенный аллахом аул! Завтра, в праздник Первого Мая, у аулсовета соберется всеаульское собрание. У-у-уй! На собрание приглашаются стар и мал, мужчины и женщины. У-у-уй, собрание начнется в пору большого кушлука[38]. У-у-уй! После собрания будут джегу и скачки.

Глашатай еще раз хрипло откашлялся и умолк. Спустя мгновение, его конь дальше понес глуховатый топот копыт.

Глашатай аула жил неподалеку от Устаноковых и свои объезд начинал именно с этого перекрестка. Он давно исполнял обязанность глашатая, и люди аула привыкли к нему, равно как и к топоту его старой клячи и к его хриплому кашлю. Но все же вступительное его завывание всегда пугало людей своей зловещей пронзительностью.

На этот раз глашатай не сообщил ничего нового. Весь аул давно уже знал о предстоящем большом празднестве. Знали также и то, что в этот день будет джегу, и девицы и матери давно строили планы и догадки о том, кто из первых красавиц аула удостоится чести стать пленницей джегуако[39]. Матери из родовитых семей, домогаясь этой чести для своих дочерей, не полагались только на их достоинства. Они усердно угощали джегуако и обильными подарками старались приумножить шансы своих дочерей.